Что–то расклеилась… К чему воспоминания? Столько лет прошло…
Мы ничего не решаем — сама только что говорила. Все сверху… Судьба.
Неважно, как она к этому относится — никто и не спросит…
И ей грех жаловаться…
А разве она жалуется?
Она просто плачет…
Хоть эти слезы — её? Можно?
Вино вдруг показалось соленым.
Хорошо, что Аня не видит мокрых глаз, грязных подтёков — в бокал.
Хорошо, что в баре темно…
Хватит, уже большая… Большая девочка…
Все, чем она так гордилась в себе: отстранённость, бесстрастность… — бесполезно?
Пора уже… — Светлана глубоко вдохнула, как перед заплывом. — Пора посмотреть правде в лицо… Довольно! Пора признаться себе — хоть один раз, в эту ночь, вдали от дома, в аэропорту — почти на нейтральной территории, когда рядом нет чужих глаз, — признаться, что герой выбросил её из своей жизни, как фантик, ненужный хлам. И ни разу об этом не пожалел. Ни разу не вспомнил, не протянул руки. Не признался, что заблуждался на её счёт. Оставил наедине с фантазиями…
Был не на высоте…
И эта лужа под носом…
И мокрые щеки…
Да он давно уже не помнит о её существовании… Как будто не было — не жила.
Нет, все не так! Не с той стороны! Просто её нельзя было любить — ту сумасшедшую с тёмными косичками, похожую на обезьяну из Детского мира в коробке, которую она так и не отправила.
Представить себя — рядом с НИМ? Что он будет с ней делать? Каждый день?
Видеть то ликующие, то испуганные глаза?
Душа «спартанского ребёнка»* — зачем ему?
Не вылезая из постели, читать Цветаеву?
Даже обезьяну в коробке не вспомнит…
А она… звала, домогалась… Как стыдно!
И ревёт она сейчас не от любви — от чего–то другого. От того, что идёт время — и только вперёд, и ничего нельзя вернуть, отменить…
…От уязвлённого самолюбия, жалости к себе… ко всему миру… Ко всем этим людям здесь, в этом зале…
…От бренности жизни, вселенской тоски.
Как можно любить фантом?
А она? Да она бы первая от него сбежала. Увязла бы в комплексах, как в паутине. Задохнулась бы…
Плакала бы от черствости, эгоизма — как сейчас плачет…
А он устал бы от неё. Замкнулся…
Все так. Все правильно. Но почему же она помнит?
И плачет?
Помнит — и ревёт?
Значит, лучше не думать.
Светлана увидела сквозь стеклянную дверь, как алым пятном по залу передвигалась Мальвина — с курткой и рюкзаком.
Пересела в дальний угол за столик — захотелось спрятаться.
— Я еле вас отыскала, — Аня опустилась рядом. — Не помешаю? Столько сидели, общались. Ваша история не даёт мне покоя…
— Хотите вина? — спросила Светлана.
— Скажите, мне важно знать — что вы поняли? В квартире… у Игоря…
Света подозвала официанта.
— По комнате ходили, вещи трогали…
— Да. — Светлана кивнула. — На стуле сидела — за письменным столом, на диване…
— В окно смотрели?
— Смотрела — темно было. Только от реки отсвет… Красиво очень… Рояль во всю комнату — чёрный, блестящий.
— Рояль?
— Игорь музыкой бредил.
Его мама тоже волновалась — Света чувствовала. Приветливо улыбалась, помогала снять плащ, искала тапки… Голос тёплый, чуть хрипловатый. Смотрела встревожено, не понимала: что нужно этой девочке? Впрочем, все понимала — была не в силах помочь…
— И что? Что вы решили тогда? Это вам помогло? — допытывалась Мальвина.
— Мне кажется, я прощалась…
— Как это?
— Как последний раз человека видишь — все чёрточки лица запомнить, сохранить хочешь… Вы знаете, Аня, что для меня было открытием? — Светлана вдруг засмеялась. — Оказывается, Игорь такой же человек, как и все остальные: ест, пьёт, спит. Зубную щётку в стакане видела — зубы чистит. Полотенце на крючке висит — умывается. Мама ватрушками угощала — печёное любит. Такой же, как все! Ничем не отличается…
Аня улыбнулась:
— А сколько вам было лет?
— Не помню… Как вам — столько же… Дурочка, глупая… — вы правы. Большая, но глупая — согласна, — Света виновато посмотрела и украдкой вытерла влажную щёку.
Мамины руки — тёплые ладони. Баюкали, ласкали, шлёпали. Гладили сына по макушке, крепко прижимали к груди…
Светлана долго не выпускала, прощаясь… Нежная мамина ладошка…
— Аня, я хочу выпить за вас. — Она подняла фужер. — Все впереди! «Есть на свете поважней дела Страстных бурь и подвигов любовных».*
