— Быстро, быстро! — крикнул русский.
Это-то я хорошо понял. Он хотел, чтоб я поторопился, потому что унтер скоро вернется. Мы спускались вниз по дороге. Теперь мне было легко, я рысцой трусил под уклон. Русский шел так же быстро, как я, несмотря на тяжесть, которую он теперь тащил, — природная силища.
Мы сгрузили свою поклажу на кучу камней, которую другие заключенные следующим нарядом — может быть, даже завтра или попозже — перенесут на прежнее место, чтобы не нарушать порядок ненужных работ. Бессмысленных, но обучающих. Точнее, переобучающих. Не забудем, что Бухенвальд в нацистской системе назывался «исправительно-трудовым лагерем», Umschulungslager.
Русский посмотрел на меня, свеженький, как огурчик, явно довольный шуткой, которую он сыграл с унтером СС. Он что-то сказал мне, и я различил в его речи знакомый глагол. Не услышав слова «мать», которое обычно шло в паре с этим глаголом, я заключил, что на этот раз он выражает радость по поводу того, что удалось «поиметь» эсэсовца.
Как будто этого ему показалось мало, он решил разделить со мной половину самокрутки. Мы курили, веяло весной, и казалось, жизнь продолжается.
Протягивая мне сигарету, он назвал меня «товарищ». В тот момент это окончательно убедило меня в том, что передо мной Новый Советский Человек. Теперь нужны другие гипотезы.
«Товарищ» — он был просто товарищем.
После этого я, естественно, старался избегать работ в карантине.
Я не мог постоянно полагаться на удачу, которая, казалось, сопутствовала мне. Которая, во всяком случае, меня не оставляла. В Испании, десять лет спустя, в антифранкистском подполье удача все еще была со мной. И там мне говорили, что я везучий, как когда-то заметил Каминский тем давним воскресным днем в Бухенвальде. Но на моем родном языке метафора, обозначающая везение, более телесная, плотская. «Tu si que has naciso con una flor en el culo!» — восклицают испанцы. По-французски — родиться причесанным или с серебряной ложкой во рту; по-испански то же самое — с цветком в заднице. Наверное, можно было бы долго рассуждать о семиотической разнице между этими двумя выражениями, сделать выводы об оральных и анальных тенденциях в этих двух языках. Но пожалуй, не время.
Идея создать группу самозащиты возникла однажды вечером в сортире, после вечернего супа, но еще до комендантского часа. Насколько я помню, нас было трое — Ив Дарье, Серж Миллер и я. Клода Франсис-Бева привел Ив. А Миллер привел Амлена. И только я не привел никого, ведь я никого не знал.
Принцип действия системы самозащиты был прост: надо было всего лишь стараться, чтобы эсэсовцы не застали нас врасплох, когда им приходило в голову сформировать «рабочие» колонны, узнать об этом хотя бы за несколько минут, чтобы успеть укрыться в сортире.
Для этого каждый из нас по очереди нес вахту перед шестьдесят вторым блоком. Прибытие эсэсовцев не могло пройти незамеченным. Еще издали нам было видно, как они собираются на плацу на вершине холма Эттерсберг, на котором раскинулся лагерь. Естественно, отряды эсэсовцев появлялись в лагере не только для того, чтобы выловить заключенных и отправить их на работы. Они приходили, чтобы устроить карательные экспедиции — все более и более редкие, — прочесать бараки, убедиться, что нет симулянтов и сачков. На всякий случай, однако, дозорный всегда сообщал нам о появлении эсэсовцев, и мы спешили укрыться в сортирном бараке. Здесь мы были в безопасности.
Санитарный барак действительно был укрытием и пользовался странным статусом нейтральной территории. Эсэсовцы никогда не преступали его порог. Равно как и капо, насколько я могу судить по своему личному опыту. Только один раз я видел капо — впрочем, это был политзаключенный, «красный треугольник», — прогуливающимся по проходам вдоль сточной канавы, но причины его появления в бараке были особенными.
Этого заключенного-немца, занимавшего важный пост во внутренней администрации, отстранили от любой политической ответственности в подпольной организации лагеря, потому что он был «пылким» педерастом. Прилагательное — leidenschaftlich
