— употребил сам Зайферт, капо Arbeitsstatistik, когда этот «красный треугольник» явился к нам в контору по каком-то делу. Зайферт отметил своеобразные склонности этого типа с удивлением и уважением одновременно. Я догадался, что капо любит мальчиков совершенной, бескорыстной любовью, что он готов пожертвовать всем ради этой страсти. Он уже пожертвовал членством в компартии, принимая все последствия, которые это могло иметь в Бухенвальде.
Уважение Зайферта, его восхищенное удивление, которое проглядывало в том, как он рассказывал эту историю, имело под собой реальную основу. Зайферт уважал, конечно, не нравы этого капо. Трудно было ожидать понимания или снисходительности, тем более — уважения по такому поводу от ветерана-коммуниста.
Но, как выяснилось, Капо — если я и знал его имя, то совершенно забыл, так что пусть остается Капо с большой буквы, как имя собственное, — несколькими годами ранее вел себя очень мужественно. Около 1942 года, после того как нацисты напали на Советский Союз, некий Вольф, бывший офицер вермахта, стал старшиной лагеря, Lagerältester — самый высокий пост, на который могли рассчитывать заключенные-немцы во внутренней администрации. В тот момент красных в очередной раз потеснили зеленые — уголовники, которые снова вошли в доверие у эсэсовцев.
Отъявленный гомосексуалист, Вольф во всем подчинялся своему молодому любовнику-поляку из ультраправых, ксенофобу и антисемиту. И когда Вольф со своими прихвостнями и милашками пошел войной на красных, чтобы изгнать их со всех важных постов, К. — капо, так и не могу вспомнить его имени! — проявил небывалую храбрость, защищая своих политических соратников от клана Вольфа, и потерял таким образом — из-за приверженности своим взглядам, а вовсе не пристрастиям — всякую надежду получить место во внутренней администрации или хотя бы там удержаться.
Как бы то ни было, правдива легенда Бухенвальда или нет, К. был единственным красным капо, которого я видел однажды прогуливающимся по сортиру в Малом лагере. Он шел по проходу вдоль сточной канавы, разглядывая полуголые тела — все эти бедра, задницы и члены, открытые взгляду.
Сортир посещали не только инвалиды, старики и мусульмане, негодные к работе или полностью изможденные непосильным трудом, сгруженные в бараки для умирающих, из которых пятьдесят шестой блок был, вероятно, самым характерным. В сортире были и лагерные новички из так называемого карантина, то есть заключенные, только что вырванные из мира по ту сторону колючей проволоки, из прежней жизни. В общем, еще сохранившие свежесть. Аппетитные для тех, чей аппетит распространялся на мужские тела.
К. искал добычу, покорную жертву или партнера среди самых молодых. В этом не было ничего невозможного: ищущий взгляд, подаренная или проданная нежность, безнадежность, которую хотелось с кем-то разделить.
Неожиданно мы оказались лицом к лицу. Ему было лет сорок, может, больше. Жгучий брюнет с тусклым цветом лица. Синяки под глазами и пустой взгляд наводили на мысль о внутреннем разладе — результате тщетных поисков. Он увидел меня, узнал. По крайней мере, узнал во мне человека, работающего в Arbeit, которого он уже видел рядом с Зайфертом, военным вельможей в бухенвальдских джунглях.
Что-то мелькнуло в его взгляде. Сначала удивление. Потом понимание — может, я нахожусь здесь по тем же причинам, что и он? И тут же этот понимающий взгляд прорезало черное подозрение — не конкурент ли я на рынке мальчиков?
Я жестом успокоил его. Нет, я здесь не охочусь, ему нечего меня опасаться.
Красные капо в Бухенвальде избегали сортирного барака Малого лагеря — этого двора чудес, купальни Вифезды, базара, где можно обменять все что угодно. Им претило зловоние «скотской бани», «убогой оравы», худющие, покрытые язвами тела вповалку, в униформе из лохмотьев, выпученные глаза на посеревших, изборожденных непомерным страданием лицах.
— Однажды, — говорил мне ошарашенный Каминский, когда узнал, что по воскресеньям я иногда захожу туда, по дороге или после визита к Хальбваксу в пятьдесят шестой блок, — однажды они соберутся все вместе, набросятся на тебя и отберут носки и куртку
