— Ма, его подставили, — пытался объяснить я. — Этот Миша… А может, даже они вместе. С его новой женой, с Наташей. Ведь они любовники.
— Конечно, — вздохнула мать. — Конечно. Но ты уже взрослый, сынок. Ты, вероятно… Ты же понимаешь, что врядли отец так уж чист… Большие деньги, да за такое короткое время, почти невозможно заработать честно. Как бы нам этого не хотелось, но поговорка верна.
— Какая?
— От трудов праведных не построишь палат каменных. Конечно, его подставили. Но Богу известно, прочему дано отцу такое испытание.
— Ма, ты что, верующей стала?
— А я всегда, сынок, ею была. Только я не была столь смела, чтоб назвать вещи своими именами.
— А сейчас? Осмелела?
— Да. Я стала старше. Я не стала умнее, потому, что нельзя стать умнее, чем ты есть. Но можно стать смелее, это точно.
— Может быть, мудрее?
— Не знаю. Тот дурак, кто сам себя назовёт мудрым.
— Ну, ма…
— А наследство? Кафе отцовское? Что, будем его принимать? Ты как думаешь?
Эх, мама… я не только думал — я ведь уже и делал… Может быть, мне надо было просто тебе позвонить…
— Не знаю, — соврал я.
— И я не знаю… Может быть, надо подождать, пока он выйдет. Пусть передаст его тебе из рук в руки. Сознательно, а не в порыве чувств.
Где-то я уже это слыхал… сознательно… Ах, да! Это следователь Василий Иванов призывал меня к сознательным поступкам…
— Ладно, ма, — погладил я мать по руке, держащей отцовское письмо. — Подождём. Всё равно, паспорта у меня пока нет.
Я присел на пол рядом с матерью, как бывало в детстве. Она разлохматила мои волосы.
— А у тебя почти нет твоих болячек, — удивилась она. — «Псориаза» твоего… Наверное, ты становишься взрослее…
— Причём тут взрослее?
– Этот дерматит — болезнь, в основном, подростков и юношей. Я же читала…
Мы помолчали.
— Ма, — спросил я, — а ты всё ещё его любишь? Почему ты замуж не вышла, ма?
— Да, — ответила мне мать. — Я же говорю, что ты взрослеешь… Это заметно даже на глаз…
Надо было подыскать хоть какую-нибудь работу.
Но сначала… Мне надо было пройтись в одно место. Решение во мне уже созрело.
Возможно, я не всё понимал. Даже, скорее всего, я не понимал почти ничего. Но сердце властно тянуло меня туда, под самую высокую планку. Туда, в Его дом. Туда, где заповеди существуют для того, чтобы по ним жить.
Решение во мне уже созрело, но я как бы слегка оттягивал время осуществления. Я ведь не знал, кого встречу там. Поймут ли меня, не обсмеют ли.
Не начнут ли с порога рассказывать мне, как я недостоин, не начнут ли накачивать мёртвыми догмами…
Я, как всегда, боялся вранья. Я боялся, что снова не смогу быть самим собой.
Я боялся, что так, или иначе, мне снова придётся прикидываться. А если прикидываться, то ни всё ли равно, где?
Если прикидываться, то уж лучше в другом месте.
В этом мире полно мест, где нормально прикидываются, и даже — где нельзя не прикидываться.
Так потихоньку я забалтывал себя, а ноги сами несли меня к тому месту, где я мог бы снова вдохнуть тот самый, пахнущий ладаном воздух.
Где ожидал я снова увидеть свою, потрёпанную на подготовительных курсах душу — всю, напросвет, без вранья.
Я нёс туда свою душу, чтобы не врать больше, не прикидываться, и не быть дураком.
Где, как было написано в памятке для поступающих, мне предстояло показать твёрдое и осмысленное знание молитв, которыми молились до меня многие мои предки: и «Царю Небесный…», и «Отче наш…», и «Богородице Дево, радуйся…», и ещё многих…
Мне предстояло выучить десять заповедей не для прикола, а для того, чтоб жить по ним, и сделать их своей неподкупной и неснижаемой нормой.
Жить…
Так-то, мама… вырос я.
