Я нажала на кнопку быстрого набора номера Ионы. Иона Горхам, урожденная Хоуи, была единственной сестрой моей матери. Она вышла замуж за Хэнка Горхама двенадцать лет назад, двенадцать долгих, бездетных и богобоязненных лет. Она взяла под свою опеку Мариеллу и Грейси, когда моя мать и отчим отправились в тюрьму. Это случилось после того, как во время расследования похищения Камерон выяснилось, что у нас никудышные родители.
Мне было нечего об этом сказать, потому что тогда я была несовершеннолетней.
Я попала в фостерную семью[28]. Иона и Хэнк не захотели меня взять, и я считаю, это было к лучшему. Мне было семнадцать, и они думали, что я слишком много времени провела с матерью, что, несомненно, испортило меня. Я проучилась последний год в школе, куда меня записали, и этот год был странно приятным, несмотря на мое душевное смятение. Впервые с раннего детства я жила в чистом доме, регулярно питалась и нечасто должна была готовить сама. Я могла спокойно делать домашнюю работу. Никто не отпускал на мой счет неприличных комментариев, никто не принимал наркотики, а мои фостерные родители были простыми, милыми, прямодушными людьми. Я знала, что к чему в этом доме. У них было еще два фостерных ребенка, и мы, в общем-то, ладили друг с другом.
Толливер, которому тогда исполнилось двадцать, переехал к своему брату Марку, поэтому с ним все было в порядке. Он приезжал так часто, как только мог и как позволяли ему Гудманы.
— Алло? — Мужской голос отвлек меня от прошлого, вернув к настоящему.
— Хэнк, здравствуй, это Харпер, — произнесла я ровным невыразительным голосом.
Чтобы разговаривать с Ионой и Хэнком, нужно было быть швейцарцем.
«Нейтральна, — повторяла я себе. — Я нейтральна».
— Здравствуй, — ответил он с полным отсутствием радушия и энтузиазма. — Ты где сейчас, Харпер?
— В Мемфисе, Хэнк. Спасибо, что спросил.
— Полагаю, Толливер с тобой?
— О, можешь не сомневаться, — сказала я очень жизнерадостно. — Тут холодно и дождливо. А как у вас в Далласе?
— О, не могу пожаловаться. Сегодня плюс десять.
— Похоже, у вас здорово. Мне бы хотелось поговорить с Мариеллой, если она поблизости, а потом с Грейси.
— Иона отправилась за покупками. Посмотрю, смогу ли разыскать девочек.
Вот неожиданная удача.
— Злой Ведьмы там нет, — прижав телефон к груди, сообщила я Толливеру.
Иона имела неисчерпаемый запас оправданий, позволявший не подпускать нас к девочкам. Хэнк был не таким изобретательным или не таким безжалостным.
— Привет! — сказала Мариелла.
Теперь ей было девять, и она доставляла много хлопот. Вряд ли она была бы ангелом, если бы жила с нами, потому что жизнь есть жизнь. В первые годы своей жизни Мариелла и Грейси не знали заботы и внимания родителей. Я не говорю, что мои мать и отчим не любили девочек, но то была не такая любовь, которая смогла бы вынудить родителей стать трезвыми и ответственными. По крайней мере, мы, старшие дети, некогда знали такую любовь, в незапамятные времена. Мы знали, что правильно и что неправильно. Знали, какими должны быть родители, что такое свежие простыни и домашние обеды и одежда, которую носим только мы.
— Мариелла, это твоя сестра, — сказала я, хотя Хэнк, конечно, уже сказал ей, кто звонит. — Как у тебя дела?
Я так старалась, и Камерон тоже, и Толливер. Даже Марк, когда у него были лишние деньги, время от времени заглядывал к нам, чтобы привезти еду.
— Меня приняли в баскетбольную команду, — сообщила Мариелла. — В Ассоциации юных христианок.
— О, это отлично!
Это и вправду было отлично. Мариелла впервые ответила мне не надутым хрюканьем.
— Ты уже начала играть или еще тренируешься?
— Через неделю у нас будет первая игра, — ответила она. — Если вы приедете, то сможете на нее прийти.
Я широко распахнула глаза, давая Толливеру понять, что этот телефонный разговор идет не так, как обычно.
— Нам бы очень этого хотелось, — сказала я. — Мы должны проверить наше расписание, но мы были бы очень рады посмотреть, как ты играешь Грейси тоже играет?
— Нет, она говорит, что это глупо — выходить туда и потеть, как свинья. Она говорит, что мальчикам не нравятся потные девчонки и все будут звать меня лесбиянкой.
