Еще два дня миновали. Позади остались Байкал, Ангара с ее гигантскими гидросооружениями, Иркутск.
Перед Красноярском Григорий Константинович и Анна Яковлевна снова принялись за свои чемоданы.
— А теперь что? — спросила Валя.
— В Красноярске сын у нас, — ответил Григорий Константинович. — Он нас будет встречать всем семейством. Мы ему телеграфировали.
В Красноярске купе сразу заполнилось. С большим тортом и всякой всячиной в руках вошли рослый подполковник с коротко подстриженными усами, его жена, от которой пахло морозом и духами, и двое детей — мальчик лет тринадцати и смуглая девочка лет десяти. Получасовой стоянки хватило на то, чтобы выпить за встречу, закусить остатками жареного гуся, который принесла Надя, рассказать о Наде и ее муже и их дочери, расспросить о родне, насмотреться друг на друга за все пять лет, что не видались, и оделить детишек подарками.
Но вот и Красноярск позади.
Вечером мы с Григорием Константиновичем сидели в вагоне-ресторане и пили пиво.
— Как по-вашему, — обратился он ко мне, открывая новую бутылку и наполняя стаканы, — дорогое это слово — «отец»? А?
Он отпил из стакана, сдувая пену.
— Но еще дороже — «дедушка!» Хороши у меня внуки?
— Очень славные!
— Как вам нравятся сын, дочка?
— Очень нравятся…
Григорий Константинович долил стакан.
— А похожи они на меня? — спросил он.
— Этого я бы не сказал…
Действительно, мне бросилось в глаза, что ни сын, подполковник, ни дочь ничем не напоминали ни Григория Константиновича, ни Анну Яковлевну и друг на друга не были похожи.
Я сказал об этом Григорию Константиновичу и добавил:
— Это случается.
— Случается? — переспросил Григорий Константинович, следя, как оседает пена в стакане. — Да, случается, — повторил он, поднимая стакан и так и держа его в воздухе. — Случается, что в тяжелое время войны, бедствий отец погибает где-то у Перекопа, мать умирает в деревне от голода… И остается двухлетний мальчик один-одинешенек… Что тут поделаешь? А в своей собственной семье нет детей. Жена была сиротой, с семи лет жила у дяди кулака, надорвалась на тяжелой работе и не могла иметь детей, — вот и принимают такого крошку… сына. Но ведь скучно ему расти одному — принимают девочку, сестричку ему… А чтобы никто никогда не мог им сказать, что они сироты, переезжают на новое место, где их никто не знает. И дети вырастают, выходят в люди, и сами не знают…
— До сих пор? — с удивлением спросил я.
— До сих пор…
Когда мы возвращались в купе, Григорий Константинович обернулся ко мне:
— Просто пришлось к слову, и рассказал, ведь мы с вами, верно, никогда больше не встретимся.
А потом, когда я собирался открыть дверь нашего купе, он на мгновение придержал мою руку.
— Смотрите, не проговоритесь при моей старушке… Ладно? — подмигнул он мне с видом заговорщика.
Ночью поезд прибыл в Новосибирск.
1956
Давно возвышается на площади у вокзала фонтан. Под снегом замирает он зимой, а весной и летом, окруженный низко подстриженной густой яркой зеленью, неустанно журчит, высоко взметая хрустальные струи воды. В жаркие дни тут прохладно.
В быстро растущем дальневосточном городе к фонтану привыкли и перестали его замечать.
Не замечал его и я, пока однажды не очутился здесь со своим пятилетним сыном. Мы ждали ночного поезда. Я ехал в командировку, а сына должен был на промежуточной станции оставить погостить у бабушки.
Был поздний час. Сын недовольно хныкал спросонья. Дома еле удалось его разбудить й кое-как одеть. Но пока мы дошли до вокзала, ночная свежесть и предвкушение поездки приободрили его и разогнали сон.
До поезда оставалось около часа. В небольшом зале ожидания все скамьи были заняты дремлющими и спящими людьми. У их ног громоздились чемоданы, баулы, корзины. Пахло жареным мясом, клюквенным морсом, пивом и дешевым одеколоном: тут же был буфет и привокзальная парикмахерская.
— Мне жарко! — пожаловался сын, и мы вышли на площадь.
Тут-то, как будто впервые, я увидел фонтан. Вернее, первым увидел его сын.
— Папа, фонтан говорит? — вдруг обратился он ко мне.
— Как говорит? — не понял я.
— Ну, говорит! — В его голосе послышалось раздражение: до чего несообразительны эти взрослые!
