— Рано еще радоваться, парень, — оборвал его Пышо.
— Пусть радуется, — засмеялся Петр. — Америка ему покажет, почем фунт лиха.
Наско скривил губы:
— Один я радуюсь, что ли? Пройдите по пароходу, сами увидите. Я только сейчас обратил внимание, сколько детишек везут с собой испанцы, женщины, как наседки, их собирают… А итальянцы-то как разговаривают, мамочки! Будто ссорятся. И руками вовсю размахивают. Они и раньше без умолку тараторили, а уж сейчас… Как только языки не устают. А литовцы’ Они уже на корме собрались, все — и мужчины, и женщины, и старики, и детвора, повернулись лицом к заходящему солнцу и поют свои песни. Даже немцы, которые прежде целыми днями молчали и глазели друг на друга, будто вот-вот познакомились, — и те дуют пиво, обнимаются и горланят свои марши — ать-два, ать-два.
— Небось, наглядимся еще, — вздохнул Пышо.
— Не робей, все ладно будет!
— Тебе-то что, — сердито бросил Пышо и посмотрел на Лену. — Ты все еще тут? Собиралась же к детям пойти.
Все замолчали.
2
Мутные темно-зеленые воды реки Ла-Плата, разлившейся подобно безбрежному морю, тихо и равномерно плескались о борт парохода. Лена стояла на палубе, глядя вдаль. Солнце заходило. Огромный огненный диск медлил, не решаясь окунуться в воду. От самого горизонта к ногам девушки пролегла длинная конусовидная оранжево-красная борозда, обагрившая водную гладь. На запад, обгоняя друг друга, неслись пушистые облака, розовые от солнечных лучей. Глубокий покой царил вокруг.
"Какое большое здесь солнце, совсем не как у нас", — подумалось девушке, и мысли ее полетели далеко-далеко.
Где-то там, за мутным горбом реки, еще дальше, за безбрежным океаном, притулилось родное село. Там остались близкие, друзья. Там отчий дом, улица, где прошли незабываемые детские годы, выбеленная известью школа, где детская ручонка неумело выводила первые каракули, скамейка в саду, свидетельница первого похищенного любимым поцелуя. Неужели все это исчезло навсегда?
Лена низко опустила голову, скрывая блеснувшие на глазах слезы.
Далеко, ах как далеко родное село! Что там сейчас — день или ночь? Говорят, что уже ночь. Может, это и так. Когда уезжали, листья с деревьев начали опадать, а здесь все еще лето. Осень… Хорошо сейчас на посиделках. Осенью молодежь каждый вечер собирается на посиделки. На кого заглядывается сейчас Христо? С тех пор, как его назначили учителем, Яна, дочка трактирщика, по пятам за ним ходит. Но он смотрел только на Лену. Приносил ей книги, танцевал только с ней, поджидал ее, когда она несла воду из источника. Хороший Христо, да и ей по сердцу. Но Яна богатая, да к тому же красивая невеста. Гимназию закончила. Куда Лене равняться с ней? Лучше, что уехала…
Сердце девушки сжалось от тоски.
— Из-за кого проливают слезы эти глазки?
Лена вздрогнула.
— Ох, как ты испугал меня, Наско!
Юноша подошел совсем близко и впился взглядом в ее лицо. Лена смущенно отвернулась.
— Откуда ты взялся?
— Лена, — умоляюще заговорил он, — ты думала о том, что я тебе сказал?
Хорош Наско, Христо не так красив, но зато мил ее сердцу. А в этом юноше что-то пугает, даже раздражает девушку. Глаза у него темные и искрящиеся, губы всегда улыбаются, а лицо холодное, дерзкое. Нет, она не может довериться Наско, он чужой. А взгляд Христо заставлял ее трепетать от счастья. И главное — она верила ему…
— Оставь, Наско! — сказала девушка с легкой досадой в голосе. — Послезавтра приплываем, кто знает, куда жизнь нас разбросает…
— Ты только слово дай, Лена.
— И что тебе взбрело? Ведь забудешь меня, как только на берег ступишь.
— Клянусь тебе…
— Нет, Наско, сказала тебе — нет! Ты…
Она внезапно сжала губы: "Нет, не понять ему…" Потом посмотрела на него насмешливо.
— Та девушка… все забываю ее имя… весь пароход обегала, тебя ищет.
— Жозефина?
В его голосе послышалась радостная нотка.
— Иди же, Наско, не заставляй девушку страдать.
— Вот как? — рассердился он. В его глазах мелькнул злой огонек. Махнул рукой: — Ты меня гонишь — пойду к ней!
— Ты только того и ждешь, — беззлобно засмеялась Лена.
Наско сердито повернулся и быстро ушел.
Всеми в этот вечер овладело какое-то странное настроение. В кают-компании необычная тишина. Даже там, где играли в карты, никто не повышал голоса. Никто не спорил. Никто не пел песен. Каждый замкнулся в себе, словно все друг другу надоели за долгие дни плавания. Только Жозефина, подсевшая к болгарам, не замечала общей подавленности. Вызывающе закинув ногу на ногу, она то и дело посылала Наско влюбленные взгляды и пыталась разговаривать жестами и мимикой.
