— Э, так всегда бывает. Как нападет эта хворь, тут тебе и холодность, тут тебе и притворство, тут тебе и еще бог знает что. Да и то сказать немного раньше, немного позже, какая разница? Быстрей начнется, быстрей и кончится — все равно не миновать.
— Мне вот что непонятно, — заговорил Спинкс, мастерски объединяя две нити разговора воедино и отрубая рукой каждое слово, как будто важно было не то, что сказано, а как сказано, — откуда мистер Мейболд проведал, что она играет на органе? Мы ведь знаем с ее собственных слов, если только их можно принимать на веру, что она ему об этом ни единым звуком не обмолвилась, не говоря уж о том, чтобы дать согласие играть.
На лицах собравшихся отразилось недоумение. Тут подошел Дик, и ему сообщили новость, которая привела в такое смятение музыкантов.
— Она мне сама говорила, — сказал он, вспыхнув при упоминании о мисс Дэй, — что ради дружбы к нам ни за что не согласится играть, а как это получилось, что она передумала, — понятия не имею.
— Вот что, соседи, — начал возчик, по своему обыкновению, оживляя угасающую беседу свежими мыслями, — я вам хочу такую штуку предложить. Мое дело предложить, а уж соглашаться вам или нет — смотрите сами. Мы все здесь давно друг друга знаем, верно ведь?
Все закивали. Это положение не отличалось новизной, но было весьма уместно в качестве вступления.
— Так вот, — продолжал возчик и для пущей убедительности хлопнул своей тяжелой, как гиря, рукой по плечу мистера Спинкса, который постарался при этом сохранить невозмутимый вид, — давайте завтра в шесть часов вечера, все, как один, заявимся к священнику Мейболду. Все останутся в прихожей, а один или двое пройдут в комнату и поговорят с ним, как мужчина с мужчиной. Скажем, так: «Мистер Мейболд, у себя в мастерской каждый хозяин волен распоряжаться по-своему, а в меллстокской церкви хозяин вы. Только не выгоняйте нас так сразу. Позвольте нам остаться до рождества, а там мы сами уступим место мисс Дэй, и даже слова поперек не скажем. И на вас никакого зла держать не будем, мистер Мейболд». Ну, что, разве не правильно?
— Очень даже правильно, Рейбин Дьюи.
— И если он предложит нам сесть — откажемся. Не к чему рассаживаться, когда люди только что помирились.
— Вовсе даже не к чему. Сделаем свое дело, повернемся и уйдем — так он нас больше уважать будет.
— Пожалуй, Лифу не стоит с нами идти, — сказал Майкл, поворачиваясь к Лифу и оглядывая его с ног до головы. — Уж больно он у нас глупый — еще все испортит.
— Да тебе ведь и не хочется идти, а, Томас? — спросил Уильям.
— Хи-хи, нет, не хочется. Разве самую малость.
— Как бы ты не сморозил там какую-нибудь глупость, — сказал Мейл.
— Я страсть какой бестолковый! Так уж случилось-получилось, хи-хи!
С этим все согласились, и вовсе не потому, что хотели унизить Лифа, воспользовавшись его чистосердечным признанием, а просто потому, что Лиф ни чуточки не огорчался своей бестолковостью, и этот его недостаток был всем известен.
— Зато у меня дискант, — продолжал Томас Лиф, придя в полный восторг оттого, что его так дружелюбно назвали дураком, — и я пою не хуже любой девицы, а то и лучше, да и замужней женщины тоже. А если б Джим не помер, у меня был бы умный брат! Завтра у бедненького Джима день рождения. Был бы он жив, ему бы сравнялось двадцать шесть.
— Тебе, видно, очень жаль Джима? — задумчиво спросил старый Уильям.
— Ужас как жаль! Какой бы он был помощник матери! Если бы бедненький Джим был здоровый, ей бы на старости лет не пришлось работать.
— А сколько, ему было, когда он помер?
— Четыре часа и двадцать минут. Родился он, можно сказать, ночью и не дожил, можно сказать, до утра. Вот ведь как. Мать назвала его Джимом в тот день, когда бы его крестили, если бы он не помер. Она о нем все время думает. Уж очень он рано помер.
— Да, рановато, — подтвердил Майкл.
— Я бы сказал, что у этой женщины чадолюбивое сердце, — сказал возчик, обводя взглядом присутствующих.
— Еще бы, — поддакнул Лиф. — Двенадцать человек родила, одного за другим, и все, кроме меня, померли маленькими — какие еще до рождения, какие сразу после.
