Она была классная, и мне было лестно, что я оказался в постели с такой знаменитостью. Но главное – с радостью думал о том, что нашел сокровенный смысл и зажег огонь в людях.
Книга пошла хорошо. Я стал известен. В сентябре ненадолго слетал в Париж, посидел в Delmas, радостно улыбаясь солнцу, японцам и немцам. Я рад был чувствовать себя на земле, смотреть на крыши снизу вверх и даже, задрав голову, с хитрецой подмигнул невидимому наблюдателю, сменившему меня на крыше дорогого заведения.
Потом поехал опять в Игнатьево. Одинокие картофелины чернели на поле.
«Чернецы», – подумал я… Растер землю в руке… Стоять было холодно, и я просто посидел в ресторане неподалеку. Тепловые пушки нагревали шатер, какао было вкусным.
Через неделю я читал свой новый рассказ на очень серьезном мероприятии, где были и журналисты, и светские персонажи, и даже политики. Вышел на сцену, бокалы перестали звенеть.
– Свет можно пригасить? – попросил я. – Спасибо.
«Шли, топтали опавшее с прицепа сено, смешанное с яркими полиэтиленовыми пакетами. В прошлую субботу на реку приезжали городские, и – намело. Не было уже Трезора, грустный, вдвое состарившийся Игнатьич вышагивал хромо. Горелки встретили нас недостроенным коровником, совсем развалившимся трактором и развезенной в слизь дорогой.
– Приехал, стало быть, – сказал Игнатьич, – город прочь гонит, в сон клонит.
Так мы и не подстрелили никого за время наших походов: ни зайца-беляка, ни серого лося, ни утку. Ходили, высматривали, разговоры разговаривали. Словно дело было и не в охоте, а в этих беседах, в «топтании», как в шутку называл Игнатьич наши прогулки.
И вот оказались в Горелках. Молодежь отсюда давно разбежалась, а старики либо померли, либо к детям съехали в район. Иногда только участковый с Кастанеевки появлялся, смотрел, не живут ли бомжи. Вот и сейчас объезжал дворы на своем мотоцикле.
– Здорово, Игнатьич! – сказал участковый. – А кто это с тобой?
– Не узнал, что ли? – ответил старик. – Это ж Егорка, вы с ним еще в ночное за яблоками ходили.
Не вспомнил участковый, да и не мог он со мной в ночное ходить – я был моложе лет на десять. Спутал Игнатьич, совсем старый стал. Да и не Егор я был.
Покурили у заброшенного сельпо, посмотрели на небо.
– Хмарит, – сказал Игнатьич.
– Хмарит, – согласился участковый.
И вправду хмарило.
– Хмарит, – сказал я.
Хорошо было вот так просто курить, разговаривать вроде ни о чем, а получалось, что – о главном. О немудреной мужицкой правде, о житье-бытье. Вдруг тоска нахлынула ниоткуда, закрутила душу в тугую самокрутку.
– Река течет под горку, встречает Егорку, – сказал Игнатьич.
– Филимонов в том году утонул, – сказал участковый. У него закончилась сигарета, я протянул новую.
– Что за Филимонов?
– Разве ты не знаешь? – отозвался Игнатьич. – Который у бабки Филимонихи жил.
– Вроде не припомню…
– Ну, так слушай…
И вот что он рассказал мне…»
Тишина повисла в зале. Все: и пресса, и светские персонажи, и даже политики – молчали.
– Пипец! – послышался юношеский голос. – Кого вы слушаете? Он же издевается!
Не прошло и секунды, как юношу скрутили и вывели из зала люди в штатском, которых до этого не было видно. Раздались оглушительные аплодисменты, один из «штатских» что-то шепнул мне на ухо. Я не поверил, но меня под локоть проводили за кулисы, щупая по пути под мышками, ниже спины, залезая в карманы.
Он сидел в кабинете директора как обычный человек, но… все равно… он же не был обычный… Я не думал, что на таком уровне могут быть в курсе моего творчества.
– Садитесь, – сказал он по-простому, – чайку?
Чай, конечно, в горло не лез, но я взял кружку.
– Я читал вашу книгу, – сказал он, – очень тонко, оригинально, своевременно… Прикипел душой к вашему Игнатьичу.
Кроме нас, в комнате стояли еще несколько отлично выглядевших мужчин из его окружения.
– Сейчас ведь все шутки шутят или цинизмом пытаются заразить молодежь. Свой негативный жизненный опыт, гадость всякую – все в литературу тащат.
– Да, – ответил я. Пока он не говорил ничего страшного, можно было соглашаться и набирать массу согласия с ним, массу «да» – на случай, когда придется промолчать.
