В настоящее время такого рода запрет на молодежь, слава Богу, снят, так что левые клиросы значительно «омолодились», пополнившись верующими и вполне благочестивыми молодыми людьми и девушками, нередко с неплохими голосами.
Во–вторых, что касается правых хоров, то сложности, помимо уполномоченного, состояли еще и в том, что певцы–профессионалы, как правило, были вынуждены скрывать на своей основной работе, что они еще поют и в церкви. Сейчас такое препятствие также исчезло, и на клиросе появились не только люди, «умеющие договориться» со светскими руководителями, но и просто верующие, быть может и не очень глубоко, но внешне вполне благочестивые певцы–профессионалы.
Но вернемся к нашему повествованию. В храме располагаются по привычным «своим» местам десятка два–три старушек–завсегдатаев. Тихонько крестятся, ставят свечки. Сейчас начнется служба — вечерняя с акафистом, в которой каждое слово, каждое движение заранее известно и расписано, причем основное содержание ее астрономически далеко от нашей жизни со всеми ее проблемами и заботами. Звучат приятные песнопения, торжественные возгласы священника, изредка из малопонятного языка прорываются отдельные различимые благочестивые слова. Горят свечи, полумрак.
Иногда, правда, умильное настроение какой–либо из бабушек без всякого перехода сменяется гневным шепотом на какого–нибудь молодого человека или девушку, зашедших на службу и своим смущенным видом или неловким движением (не той рукой свечку передали, не там встали) нарушивших привычную атмосферу. После чего бабушка, отчитавшая нарушителя и восстановившая должный порядок, оглядывается на стоящих вокруг, еще более истово крестится, как бы говоря всем своим видом: «Господи, прости! Но ты сам видишь, и Ангел потерял бы терпение от такого безобразия». И никого из присутствующих, по–видимому, не беспокоит вопрос, что же стоит за всеми этими малопонятными текстами. Напротив, все это как–то успокаивает, и даже сама непонятность слов создает ощущение гарантии того, что все в мире как–то само, даже без нашего участия, устроится и совершится так, как «Богу угодно».
Но не об этом главная забота и главная боль. Она о тех сотнях, а, может быть, за многие годы и тысячах молодых в основном людей, которые, как им кажется, случайно или из любопытства впервые переступают порог храма. В их глазах, лицах, во всем их облике столько того самого подлинного человеческого чувства, которое Священное Писание называет страхом Божиим. Такая в них видится надежда на то, что вот здесь наверняка есть что–то такое, чего нет больше нигде, что–то такое, что сделает понятным самое главное, сокровенное и глубокое в их жизни, ответит на те вопросы, которые еще и не заданы, даже еще не сформулированы в их сознании, но уже тревожат, уже не дают жить просто и бездумно.
И какой ответ они получают в наших храмах? Замечательные напевы, живой огонь свечей, особая атмосфера, которую не может не уловить чуткое сердце. Но одновременно с этим — почти полная непонятность происходящего, начиная с богослужебного языка и многочисленных икон и кончая действиями священнослужителей, то выходящих в середину храма, то вновь скрывающихся за красивыми резными дверями с нарисованными на них изображениями. А тут еще какая–нибудь бабушка обрушивается с бранью: что–то не так сделал. А что?
Помню, как я сам более 35 лет назад в первый раз в жизни побывал в церкви. С чего началось, уж не помню, помню только, что мы с моим приятелем, таким же 17–летним парнишкой, решили, что пора кончать с нашей необразованностью и посетить сначала церковь, потом баптистский дам, потом, уж не помню, то ли мечеть, то ли синагогу. Во избежание недоразумений признаюсь, что к баптистам, я зашел лишь через 20 лет, а в мечети и в синагоге так до сих пор и не был. Но в церковь мы пошли в тот же вечер. Это была церковочка неподалеку от его дома в Брюсовском переулке, что напротив консерватории.
Потоптавшись вокруг и приметив открытые боковые двери, мы вошли в храм. Как я сейчас пониманию, шла всенощная. Тогда я, разумеется, этого слова не знал. Помню, близко от нас был хор — несколько совсем еще не старых мужчин и женщин интеллигентного вида. Помню ощущение торжественности и серьезности и одновременно чего–то семейного, как будто все собравшиеся хорошо друг с другом знакомы и все вместе заняты каким–то весьма важным, но совершенно непонятным делом (в действительности — просто молились). Мы стояли как вкопанные в нескольких шагах от двери, в которую вошли. Вдруг рядом с нами раздался злобный шепот: «Ишь, пришли, соглядатаи! Нашли время!» Смущенные и расстроенные, мы тут же тихонько вышли.
