Как неоценимое сокровище привез он ей славу, скрепленную грамотой с печатью, и Эржебет никогда еще не принимала его так тепло, как на этот раз. Ночи их были горячи и губительны. Опьянев от них, он чувствовал, что рожден для вечного горения. Но дни проходили, и слабеющая страсть меркла, превращаясь в то, чем была прежде: тихое, почти бессмысленно тихое и бесстрастное совместное проживание. Эржебет жила рядом с ним, молчаливая, чистая, всё осеняя женским своим существом, и занималась делами: заботилась о детях, хлопотала по хозяйству, пеклась и о нем. Обо всем и обо всех она заботилась, и о нем — не более, чем о других. Он не понимал эту женщину. Подбирал объяснения, которые, как успокоительная разгадка, накапливались в нем за десять лет их брака, но и они уже не удовлетворяли его. Он хотел не объяснений, а настоящей, в них самих живущей действительности. Он вспоминал дни и ночи после приезда своего домой в начале зимы и с нетерпением ждал весну, чтобы можно было снова уехать и снова вернуться. Он еще не знал, куда направится, но важно было не это, а то, что потом он сможет опять приехать. Беспомощность и неуверенность в себе одолевали его.
И так как, погруженный в безделье, он очень много раздумывал о личных своих затруднениях и впервые обнаружил живущего в себе человека, его охватило вдруг жадное любопытство и к людям, которые жили вокруг. Однажды днем, когда они со священником Балажем уселись заниматься наукой, бан настоял, чтобы тот рассказал ему по порядку всю жизнь свою, которой он никогда до сего времени не интересовался. Священник говорил, а Янош, высунув язык и покусывая его, с детским старанием вырисовывал буковки, но затем бросил это занятие и с нескрываемым, все возрастающим интересом слушал рассказ. А когда Балаж закончил, поспешно и нетерпеливо спросил:
— Скажи-ка, отец Балаж, но скажи правду! Ты, кто объездил столько стран, изучал столько наук, ходил по стольким рубежам веры, что ты думаешь о живущем в нас беспокойстве, которое никогда нас не оставляет? Ведь не только в тебе живет беспокойство, оно есть и во мне, хотя иного рода… Но не равны ли они, наши беспокойства, для взгляда, обращенного на нас свыше?.. Дай мне на это правдивый ответ, умный поп.
Балаж, только что безучастно, равнодушно рассказывавший о себе, лишь повинуясь приказу и желанию своего повелителя, вдруг словно раскрылся, услышав этот обжигающий голос, и ринулся отвечать со всею мукой снедавшей его жажды:
— Может быть, мы не знаем еще, где наше место, милостивый господин бан! А кому неведомо его истинное место в земных пределах, кому неведомо истинное его место на лестнице человеческих степеней и рангов, кому неведомо его истинное место в чувствах к своим ближним, кому неведомо его истинное место в доме божьей веры, — тот не может обрести и покоя душевного… Кто может знать, какой изъян мучает и терзает нас? Человек думает одно, в действительности оказывается иное… Человек думает: ни то и ни это, — в действительности же и то и это — все…
— Э, не нужны мне твои затверженные назубок поповские проповеди! — нетерпеливо вскричал бан. — Дан мне правдивый ответ, а не тверди пустые слова! Правдивого ответа жажду, ну, хоть вроде того: когда срамящая нас природа заставляет бегать ночью — значит, к человеку холера пристала; если же перхает он да кашляет целые дни напролет, так это уж чахотка глотку ему царапает!
— Мой ответ еще более правдивый, господин бан, ибо если ночью срамящая нас природа заставляет человека бегать, то у него, быть может, просто живот схватило от жирного мяса либо забродившего меду… Перхать да кашлять можно, и воды холодной испивши, ягодой поперхнувшись, вонючей серы нанюхавшись, — да мало ли еще от чего… Но если человек не находит в себе покоя и у него хватает смелости до конца разобраться в беде своей, он непременно найдет в себе один из названных изъянов…
Священник говорил так откровенно и серьезно, что и Хуняди притих немного; в голосе его зазвучал подлинный интерес, когда он спросил:
— Стало быть, ты все еще не нашел своего места в обители истинной веры?
