Черна вскрылась, льдины ломали, крушили друг друга и уносились вниз по течению.
В селе жизнь шла неизменным порядком, состоя из постоянного повторения незначительных событий, — и люди с убийственной серьезностью вновь и вновь брались за свои пустячные дела, ибо для них эти мелочи и были самым огромным, что им дано: существованием. Когда кто-то умирал, его оплакивали, хоронили, но затуманенные глаза сквозь слезы уже вглядывались в будущее. Если они хотели видеть, следовало как можно скорее стереть с них признаки грусти…
Вечерами крепостные собирались у кого-нибудь в лачуге и обстоятельно, подробно обсуждали дела, возникавшие с приближением весны: они делили меж собой труд, и все их мечты витали вокруг ожидаемых урожаев. Они соизмеряли свои чаяния, и, если кто-то заносился слишком высоко, выше других, тотчас же возникала ссора.
В этот грозивший стужею февральский вечер несколько державшихся вместе крепостных семей с причервенского конца села сошлись в домишке Вакаров. Предлог для сборища был — старый Мойса Вакар несколько дней назад надорвался на сплаве леса, и теперь они собрались у его смертного ложа. Стены бревенчатой избушки, казалось, распирало, столько набилось в нее мужчин, женщин, детей. Все они теснились поближе к лежавшему на тряпье в углу старому Мойсе — каждому хотелось, если уж помочь нельзя, хоть попричитать над ним вволю. Но как ни стремились все в круг, поближе к ложу, кое-кому из ребятишек досталось место лишь в огороженном для животных углу. Они и не возражали, отлично поладив с усталыми животными, устроившимися на ночной отдых. Под покровом темноты и пользуясь невниманием старших, детишки развлекались тем, что высасывали молоко из сосцов разбухшего козьего вымени. Чтоб забраться под козу, они не ленились измышлять самые затейливые хитрости, которые снова и снова заставляли подниматься на ноги жаждавшее покоя бородатое животное. Один из ребятишек ковырнул попавшей ему в руки острой хворостиной под хвостом у козы, а другой, когда старая коза, несмотря на подобное поощрение, не пожелала подпустить их к вымени, схватил ее за бороду и стащил с соломенной подстилки.
С балки свисала глиняная плошка с салом, однако в воздухе, загустевшем от людского пота и вони животных, огонек ее едва теплился — она лишь мигала, шипела и еще подбавляла вони. На изборожденных клиньями бревенчатых стенах, будто отражения огромных допотопных животных, двигались тени наклонившихся, передвигавшихся людей. Все, даже самое существование, подчинялось здесь какому-то однообразному ритму: люди одинаково гудели, приглушенно причитая; мерно стонал и старый Мойса, мечась на своем ложе, если же порой, пронизанный более острой болью, он испускал стон погромче, то и это случалось в равные промежутки времени и одинаково громко; а скорчившаяся у его изголовья старуха жена вот уже несколько дней напролет плакала, причитая все тем же гнусавым, пискливым голосом… Остальные члены семьи — сыновья, дочери, невестки, зятья — и набежавшие гости прихлебывали варево из сладкого папоротникова корня, разлитое в долбленые деревянные кружки, и, сделав глоток, обращались к старику с приличествующими случаю словами:
— Теперь твоей милости знатно будет, старый дядька Мойса…
— Небесные ангелы станут тебе прислуживать…
— Встретишься там с Иисусом…
— Приготовь и для нас подходящее местечко…
— Скажи там моей матушке, коли встретишь ее, чтоб спокойно ждала меня, не тревожилась…
— Скажи молодому супругу моему, чтобы ночами покой мне давал, а я схожу летом в Придеве, помолюсь за него…
— Поищи за меня вшей у сыночка моего…
— Расчеши за меня волосы доченьке моей…
Никто и не подумал о том, что старик, быть может, вовсе не хочет умирать: без колебаний и сомнений передавали они весточки туда, за пределы их жизни, даже его старуха жена, не сомневаясь в непреложности приговора, причитала о своем:
— О dumnezeule![10] Когда же и я пойду вслед за вашей милостью?
Снаружи выл ветер; до прижатых к земле домишек и людей доносился вой голодных волков с другого берега Черны. Молодой Мойса Вакар поднялся с корточек от ложа отца и воздел руки к небу, чуть не доставая ими балки, словно священник благословлял, просил пощады у неба. Он поднял вверх и лицо и громыхающим голосом, перекрывая шум ветра и вой волков, возглашал:
