Хуняди обернулся и посмотрел на длинную, темную колонну воинов, змеившуюся на этой белизне, словно выписывая на ней его заветные чаяния. Зрелище воспламенило его сердце, разрывая зимнюю тишину, он гикнул низким голосом, напоминавшим крик выпи, и припустил коня вскачь.
— Видала б это твоя сестра! — яростно и как бы свысока бросил он Михаю Силади. — Только разок бы увидела, Михай! Я тебе говорю, в ладонь бы мне сердце свое положила.
— Может и душу, дурной! — фыркнув, рассмеялся Янку.
— Клянусь, и душу тоже!
Большими глотками он пил чистый, холодный воздух, и испытываемое наслаждение как бы выпустило на свободу обычно скрытые в глубине его души чувства, — Хуняди заговорил хвастливым тоном:
— Вот увидите, новый год нашим годом будет! Таких чудес понаделаем со страною этой, что достославные вельможи все только диву дадутся — конечно, ежели мы позволим им дивиться. Многие еще — те, что ныне знать обо мне не желают, — узнают, кто такой Янко Хуняди. Эй, магистр Балаж! — крикнул он, оборачиваясь.
Священник Балаж подскакал к нему.
— Записал ты пророчества той старухи из Сегеда?
— Да, господин бан.
— Так вот, с середины нынешней ночи, с начала нового года, следи, как они по очереди исполняться будут. О нечаянностях и всем, чего нет в пророчествах, тоже записывай. Чтобы ничего не потерялось — у меня два сына растут, пусть по записям этим разуму набираются.
— Но-но, брат! — сказал Янку. — Могут и такие записи случиться, что ты не дашь их с чистым сердцем сыновьям в руки…
— Ты только не каркай! А впредь, если станешь худое пророчить, ступай к воронам, да и судьбу их с ними раздели.
— Тогда лучше помолчу.
— И умно сделаешь. А ты, магистр Балаж, понял мои слова?
— Да, господин бан.
— А как у тебя с гуситской заразой, добрый пастырь? Давненько я тебя не исповедовал, а ведь отец Якоб передал тебя мне под присмотр. Очистился от заблуждений-то?
— Стараюсь истину в душе воцарить, господин бан.
— Вон как ты хитро ответил мне! — рассмеялся Хуняди. — А о том, какова истина, которую воцарить хочешь, и умолчал!
— Правой веры истина, покой дающая.
— Ладно, ладно, и это не многим больше того, что ты раньше сказал. Ну, борись, борись, не стану тебя смущать. Все равно от своей судьбы никому не уйти. Напомнить только хочу, конечно, священник Якоб говорил тебе про это, однако не повредит, ежели и я повторю: не то истина, что истиной кажется, а то, что на деле добрые плоды приносит.
Балажа задел небрежный, поучительный тон, и он обрадовался, когда бан отпустил его с миром. За время короткой службы у Хуняди он полюбил этого простого, но искреннего сердцем воеводу, однако теперь, когда бан с такой неуместной легкостью отнесся к его душевным терзаниям, Балаж крепко обиделся. Все можно сказать с шуткою и на одном дыхании, но станет ли от этого яснее, что же такое добро, которое утвердиться должно делами истинными? Ведь именно об этом он, Балаж, и посейчас сам с собою договориться не может… Хорошо бы спросить у бана: сам-то он на чем с собою поладил? Может, так порешил: то и есть добро, что его, бана, все выше подымает, на всю страну возвеличивает?.. Но польза-то кому от такого добра?!
Местность в этом краю, хоть и более пересеченная, выглядела однообразной: малые и большие холмы то и дело скрывали горизонт и растянувшееся войско, подымавшееся вверх по холмам или рысью спускавшееся в долины, напоминало змею, извивающуюся меж комьями земли. Вот они опять сошли в долину, и перед ними возникла маленькая деревенька. Сверху они еще видели, как во дворах поили скот и занимались иной работой, но, пока прискакали туда, деревня словно вымерла, как будто холера погубила все живое. Дворы были пусты, крытые камышом и бурьяном лачуги мрачно молчали, даже лая собачьего не доносилось, будто и псам рты позавязывали. Деревенька походила на ежа, свернувшегося и замершего перед могущественным врагом.
Бан разгневался и грозно сыпал проклятиями:
— Неужто мы грабители, что от нас прячутся? Ежели б не спешное дело, я бы поучил их храбрости во славу старого года! Запомнили б у меня уходящий год!
Едва миновали деревню, среди войска неожиданно поднялась суматоха, и хвост колонны оторвался, отстал от прочих: у двоих воинов сразу кони сломали ноги. Пока целились им в сердце копьями, чтобы долго не мучились, пока пригнали из арьергарда двух запасных коней, голова войска ушла далеко вперед. Пришлось припустить коней, чтобы догнать ее. Многие воины ворчали, роптали на бесчеловечную гонку, но осмеливались делать это лишь тишком и только среди своих, скорее ради собственного удовлетворения, чем в надежде на реальные результаты, — ибо там, где речь заходила о неповиновении, господин Янош шуток не признавал. Под Сегедом он приказал подвесить на ночь двух солдат за то, что стали жаловаться, будто отдыха мало дают. Вот и дали им отдых!
