— В Фюрдеше, — признались они наконец.
— Михал! Михал! — закричал Хуняди, зовя Михая Силади, и, покуда один солдат бегал за ним, продолжал исповедовать кашеваров:
— Вам что, жалованья не платили?
— Платили…
— Харчей на каждый божий день не выдавали?
— Выдавали…
— Может, не было моего приказа — грабежа не допускать?
— Был приказ…
— Так будет и еще приказ! Четвертовать вас, псы дьявольские!
От суровой угрозы языки у солдат развязались, и они принялись оправдываться:
— И у Цилли солдаты грабят… И у Гараи… Все грабят. Мало харчей-то…
Отыщи главных зачинщиков, — приказал Янош Михаю Силади, когда тот явился. — Дать им батогов, сколько заслужили.
И пошел дальше, не обращая внимания на ропот солдат. Что он мог им сказать? Еды в лагере и в самом деле было мало, урожай повсюду был скверный, крепостные прятали свои запасы. Тщетно он посылал наказы в Хуняд управляющему Фюштешу, тот смог прислать лишь несколько телег провианта, ведь и там амбары изрядно опустели. Но все же не мог он позволить своим солдатам драть шкуру с собственных его крепостных. Другие так делали, он знал это. Когда надоедало ему лагерное безделье, Хуняди садился на коня и навещал окрестные села, где крепостные одолевали его жалобами на грабежи и разор. Да и Фюштеш то и дело сообщал ему о том же. Иной раз он уже готов был подстеречь со своими воинами отряды, возвращавшиеся в лагерь с добычей, да порубать их саблями, но все-таки сдерживал себя. До последнего времени надеялся, что удастся договориться о походе против турок, и не хотел нарушать мир. Он удовлетворялся тем, что безжалостно наказывал своих солдат, если ловил их на грабеже.
Но теперь? Есть ли смысл после всего, что произошло, попустительствовать чужим?
Когда после долгой прогулки он вернулся в шатер, Янку и Михай, расположившись на медвежьих шкурах, играли в кости.
— На что играете? — спросил он у них.
— На живое мясо, — засмеялся Янку, и его большие здоровые зубы блеснули.
— Какой зверь-то?
— Баба… Есть тут очень подходящая для ночки маркитантка. Нынче явилась.
— Наполовину уже моя! — похвастался Силади.
— Сколько ты выбросил?
— Семь.
— Ну, тогда я ее всю вытяну из-под тебя, — пошутил бан Янош и потянулся за костями. Он выбросил девять.
— Ну, говорил я тебе? — торжествующе засмеялся он.
— Смотри, расскажу я сестрице Эржи про твое чертово везение, — поддразнил его Михай.
— Но-но, не возводи напраслину, не то приударю за Жужкой Печи!
Они от души посмеялись. К бану Яношу сразу вернулось хорошее расположение духа, едва он вспомнил о жене. Исчезла подавленность и грусть, он вновь чувствовал себя сильным и верил, что совершит невозможное и вернется к ней со славою. Нет, нельзя дать себя вытеснить надменным, спесивым вельможам! Ведь в Хуняде его Эржи жаждет славы, неужто же ей понапрасну томиться!..
С волчьим аппетитом он накинулся на поданное к обеду копченое мясо, ел большими кусками, часто запивая вином. Вскоре глаза его заблестели, он громко смеялся и, как обычно, возбужденный вином, принялся рассказывать о былых своих похождениях.
— Когда был я в Италии с королем нашим Сигизмундом, упокой господи душу его, застала нас однажды ночь в маленьком городке. Остановился я на постой у одного ремесленника, а у него дочка была, девица аккуратная, пышная, с ядреной такой задницей. Сразу она мне приглянулась, так и потянуло к ней, но бедняжка по-венгерски не знала, не мог я шепнуть ей про это. Ну, думаю, как уляжемся, пойду к ней, в руках-то у меня и она поймет — и по-итальянски оно так же все делается… Сомлел я немного от усталости, однако около полуночи очнулся. Слез с лежанки и осторожно прокрался туда, где девица спала. Только было хотел к ней забраться, вдруг мой ремесленник как заорет во весь голос. Со сна-то я спутал, не туда направился да как сомну его! Взревел бедняга и, как я ни объяснял ему, ничего не понимал. Пришлось мне знаками ему показывать, по нужде, дескать, выйти хотел…
Они так смеялись, что шатер чуть не лопнул.
— Вот это уж, и в самом деле, не передавай госпоже Эржи, Михай, — сказал бан Янош, вытирая слезы кулаком, измазанным в жиру. — Сраму не оберешься…
