— По-мирному, по-мирному, благородные господа, по-мирному, по-мирному!..
Вельможи явно были настроены против бана; Янку и Михай Силади, опасаясь, как бы во гневе он не учинил чего-нибудь себе же во вред, схватили Хуняди за руки и поспешили вывести из шатра.
Но бан Янош и тут не успокоился, а продолжал браниться еще яростнее:
— Немецкая свинья, вечно меня дразнит, — ужо выпущу я ему кишки из толстого его брюха! Долго он терпенье мое испытывает. Знаю, что он задумал. Хочет, подлец, чтоб турки меня погубили!
Янку и Михай не мешали его гневным излияниям. Они знали за Хуняди эти неожиданные бурные взрывы и в такие моменты обращались с ним, как с опасным пьяницей: не раздражали уговорами, а лишь следили, чтобы он не причинил вреда себе и другим. Вот и сейчас они кликнули стремянных с конями, усадили Хуняди в седло, сели и сами на коней и, подстроившись так, что бан оказался между ними, поскакали к своему лагерю. Бан позволил им заботиться о нем. Он все еще кипел от полученного оскорбления.
— И ведь, сукин сын, только словами одними меня колет, и все из-за спины норовит! Да еще и прочих натравливает на меня. Эх, встретиться бы разок с ним лицом к лицу, холера ему в бок, я б ему кишки-то выпустил…
Он не обращал внимания даже на то, что стремянные слышат его брань и станут о том рассказывать. В гневе он пришпорил коня, с такой силою саданув его в пах, что конь чуть не застонал и понесся стрелой. Спутники едва за ним поспевали. Бешеная скачка до самого дома как будто вытрясла гнев, но осталась странная подавленность, ощущение неловкости и стыда. Что скажет король, что скажут прочие вельможи? Небось всласть посмеются за его спиной. Почему нет у него таланта столь же ловко обращаться со словами, как умеет это граф Ульрих? Янош положительно боялся рыжего Цилли и, когда они сталкивались на каком-либо совете, терялся, приходил в замешательство…
— К черту! — сердито сказал он, переступив порог шатра.
Оруженосец Цираки по обычаю поднес ему кубок с вином, но Хуняди выбил кубок из рук юноши, с ходу бросился на свое ложе, однако тут же вскочил и пошел в стан воинов; ему хотелось прогнать всякое воспоминание о неприятном случае в совете. Янку и Михай Силади пожелали сопровождать его, но бан отмахнулся, велев им остаться.
Выйдя из шатра, стоящего на искусственном земляном холме, Хуняди оглядел раскинувшийся перед ним лагерь, и на душе его сразу посветлело. Он любил, очень любил это зрелище: выстроившиеся друг подле друга пестрые шатры, сделанные из шкур животных и натянутых полотнищ, пасущиеся на привязи копи, у телег — волы, медленно жующие жвачку. А рядом воины — одни ухаживают за скотом, другие состязаются в ратном деле, третьи просто играют, как дети; голосов ему не было слышно, но краски этой картины так и пылали в бледных лучах уже осеннего солнца. Здесь, в этом мире, Хуняди сразу же опять почувствовал себя настоящим человеком.
Когда он проходил мимо, воины почти не отрывались от своих занятий. Кому-то пришло в голову громко крик-путь ему «виват», другие подхватили приветствие, когда бан уже миновал их, по ни он, ни они не придавали этому серьезного значения. Дисциплина в его войске выражалась не в оказании почестей, а в строгом соблюдении распорядка лагерной жизни. Но уж в этом он спуску не давал.
На разложенных у шатров кострах варился обед. Щекочущие вкусные запахи носились в воздухе. Возле одного костра воины-кашевары, заметив его, засуетились, заспешили и быстро спрятали что-то в шатре. Он сделал вид, будто ничего не заметил, остановился возле них, а когда они решили уже, что опасность миновала, прикрикнул вдруг:
— А ну-ка, что вы там прячете? Живо давайте сюда!
Тогда они вытянули из-под шатра розового, только что зажаренного поросенка:
— Где расстарались? — набросился он на них. — Правду говорите!
— Мы за него деньги оставили, — нерешительно выдавил один.
— Будете врать — самих зажарю, как эту свинью! Разбоем занимаетесь!
Они, втянув шеи, молчали, а Хуняди дал наконец выход накопившемуся в нем гневу:
— Грабители вы, а не воины! На кол посажу, ежели правды не скажете! Где расстарались?
