Услышав вопрос, все умолкли и повернулись к портному. Не только потому, что портной Ференц был самым ученым среди них и отцу Балажу любезным человеком, но и потому, что характера он был вспыльчивого, вздорного, легко и ударить мог, если его рассердить, да к тому ж и силою обделен не был. Вот и теперь он возвышался над ними огромный, словно бегемот, еще увеличенный размытой темнотою тенью, похожий на громадного каменного идола, что в любой момент может обрушиться на них и задавить. Но это чувство боязни возбуждалось не только могуществом темноты, равно увеличивающей и тела и страхи: они всегда ощущали страх, когда он был среди них, с ними. Они никак не могли взять в толк, что нужно меж ними этому человеку. Их-то самих вновь и вновь гнали сюда, в виноградники, в глубину подвалов с затхлым, кислым воздухом, отчаяние, нужда и мучения; слушая слова священника Балажа о полной греха и безбожных заблуждений жизни благородных господ, они понимали, что слова эти прежде всего направлены против тех, в ком они видят своих мучителей. И когда священник Балаж говорил о новой, истинной вере, они вкладывали в его речи свою веру в лучший для них мир. Но чего ищет здесь этот портной, дворянин, судьба которого завиднее, чем у них десятерых, вместе взятых? У него есть дом, есть скот, есть холопы, которые обрабатывают его поле, да и ремесло ему немалый достаток дает. Верно, священник Балаж тоже не их поля ягода, как и другой булкенский приходский священник, которого уже схватили за проповедь новой веры. Эти тоже не им чета, а вот пришли же к ним. Но тут все-таки иное: они священники и рождены, чтобы провозглашать глагол веры. А портной Ференц всего лишь портной, не более!
Со страхом и сдержанностью, смешанными с уважением, они ожидали, что ответит Биттер на вопрос Герге. Ференц немного помолчал, словно готовя про себя ответ, потом заговорил зловещим, как у выпи, голосом:
— Турок — не ложь. Но я вам говорю, не забивайте себе этим головы, ибо истинные лиходеи наши, что турка похуже, здесь, возле нас, находятся. Те, кто в вере турки и нехристи, кто попа Якоба послал сюда, чтобы истинно верующих истреблять! Кто из божьей истины ложь творит. Кто идолами сатану славит, желая достичь не спасения праведных, а собственное лживое могущество утвердить. Они — подлинные турки, они самих турок безбожное!..
Крестьяне слушали слова, проникнутые ненавистью, что чернее самой ночи, и даже понимали их: ведь магистр Балаж частенько толковал им о том же — и все же не понимали до конца. Ведь одпо дело священник Балаж, и совсем другое — портной Ференц, который всего лишь портной, не более!
Они ничего не сказали в ответ, только задумались над услышанным, кутаясь в свои рубища, прячась от холодного западного ветра, что поддувал сбоку. Никому не хотелось вновь начинать разговор, и все молили про себя, чтобы поскорее пришел магистр Балаж, освободил их от этого гнетущего молчания. И будто впрямь вызвали тем его из тьмы: священник вырос вдруг перед ними. Повеселев, крестьяне поздоровались, и все повалили в подвал. Кто-то высек огонь и зажег свисавшую с потолка плошку. Словно придя в себя от скверной порчи, пробудившись от тяжкого кошмара, они обрадовались маленькому мигающему свету и тесным кольцом окружили священника, чуть не стиснув его. А он улыбался, глядя на них усталым взглядом, и не говорил ни слова. Как славно, в какой безопасности чувствовал он себя среди них!
Затем, как обычно, стали молиться. Магистр Балаж произносил слова молитвы по-венгерски, чтобы все понимали его:
— Отче наш небесный, всех тварей своих попечитель и заботник! Бедных заступник, богатым бич и судия, обрати к нам лик свой светлый, — смиренно началась молитва.
Затем последовало еще пять-шесть робких, чуть не до хитрости, до лести робких и длинных-предлинных фраз, произнесенных без передышки, пока в легких хватало воздуха.
Священник стоял в кольце мужиков, одетых в рваные сермяги, и баб в платках, и сам едва ли чем отличался от этой одношерстной крестьянской бедноты. Он устало свесил сложенные руки, слегка расставил ноги и произносил слова молитвы монотонно, будто со скукой. Однако чинные фразы молитвы, начавшейся смиренно и просительно, вдруг сменились резкими, пропитанными ненавистью словами, переходящими в беспощадные проклятия:
