А тут еще у меня сомнение — кто же виноват: Кульков со своими новыми конструкциями или Стороженко с негодной кладкой? Природа ли матушка, не захотев нам свои сокровища здесь отдавать, неожиданно нас ударила под девятое ребро, сами ли мы чего прохлопали, или, быть может, протянулась сюда злая вражья рука, а мы ее не разглядели? Кульков упорно утверждает, что расчет его верен. Стороженко говорит — бетон, как сталь, за бетон головой ручается. Однако поди проверь в затопленной шахте.
И не выходит у меня из головы последняя моя с Петро беседа, когда он отказываться от опытного участка приходил. Неужели, думаю, пошел парень из-за ревности на такое дело? Скверно. И — что ни день — уезжают люди, и каждый ко мне в партком прощаться заходит. Ах, думаю, будь вам не ладно с этими вашими прощаниями. Сердце вы у меня по пять раз на день вынимаете. Ехали бы уж так.
Потом говорят мне: Стороженко запил. Ходит будто по поселку опухший, небритый, мятый и песни поет. Кульков — тот еще больше ссутулился, похудел, в чем душа держится. Идет с утра, как лунатик, не разбирая дороги, прямо по целине на берег, садится на эту самую скамейку, что за городошной площадкой, засунет руки в рукава, уставится в одну точку, да так и сидит целый день, шевеля губами. Ему-то особенно лихо. Прямых обвинений ему никто не предъявляет. Однако все говорят — доэкспериментировался. А те, кому от полюбившегося дела уезжать больно, те на него особенно злы, в нем виновника всего несчастья видят…
Да-а-а, достались нам те дни! Я вот в гражданскую в разведке работал, потом в ЧК служил и все был черен, как жук. А тут видите — сивая голова. Это все консервация меня серебрила. Да разве меня одного?..
Как-то раз мы с маркшейдером Федором Григорьевичем с горя за шашки сели, чтоб маленько рассеяться на сон грядущий. Только мы разыгрались, вдруг дверь тихо открылась, и входит Кульков. Ни слова не говоря, наши шашки со стола смахнул и на доске раскладывает чертеж.
— Есть, говорит, выход. Нашел.
А глаза у него красные, как у кролика. Так и бегают. Мне даже не по себе стало. Однако слушаю.
И вы знаете, растолковывает он нам чертеж свой, и мы оживаем. Ведь что он надумал. По маркшейдерским планам точно определить по поверхности земли точку прорыва. Пробурить к ней скважину и с помощью специального насоса, а у нас такие были, под огромным давлением гнать под землю сначала битум, а потом бетонный раствор. Вроде бы там на глубине заткнуть прорыв бетонной пробкой.
Не знаю, понятен ли вам этот проект, но мы с маркшейдером, старые горняки, сразу дело в нем учуяли. Простая штука: пломба, как зуб запломбировать. Однако найди по поверхности земли с помощью одной только карты и вычислений, где этот проклятый зуб! Ох, тонкое это дело. Да и бурение тоже: по земле на сотую долю сантиметра отклонился — под землей на десяток метров в сторону забрел.
Все это мы прекрасно знали. Однако смотрим на чертеж, как малый ребенок фокуснику в шляпу: неужели спасение?
— Не взялись бы вы, Федор Григорьевич, по земле отыскать точку прорыва? — спрашивает инженер и с надеждой смотрит на маркшейдера.
— Боязно, — отвечает тот. — На сантиметр просчитался — все прахом… Сотни тысяч ведь, может быть и весь миллион.
— Ну, боязно, так и говорить не о чем. — Схватил чертеж свой, свернул. — Играйте в шашки, это для вас самое подходящее занятие, и простите, что помешал.
И хочет уйти. Тут вскакивает маркшейдер Федор Григорьевич. У него даже борода от обиды растопырилась как веник.
— Ладно, говорит, постараюсь отыскать этот проклятый прорыв. В лепешку расшибусь, а отыщу. А вам, говорит, весьма стыдно, молодой человек, этак-то вот с седыми горняками разговаривать.
Вот тут-то и началось. Маркшейдер наш со своими приборами лазит, и целая толпа за ним ходит. Отъезды сразу прекратились. Даже те, кто на другие бассейны завербовался и уж договоры в кармане имел, и те не едут. Мы никому ничего не говорим. Выйдет ли дело — неизвестно. Уж очень проект-то сам необычен. Но люди видят — Федор Григорьевич со своими приборами тут ползает. У них надежда. А надежда — могучая вещь. Да и то — легко ли человеку от своей шахты отрываться, коли он к ней сердцем прикипел. И Варюшка наша в те дни на шахте опять вдруг появилась. Баульчик свой у какой-то тетушки оставила, пристроилась к маркшейдеру приборы его таскать. Раньше бы об этом все поселковые кумы засудачили, а тут никто и не заметил. У всех на уме одно — жить или умереть шахте.
