— Человеческие чувства, характеры, убеждения нивелированы. Среди людей почти не осталось по-настоящему добрых, хотя нет и злодеев. Ни смельчаков, ни трусов! В основе любого поступка — рациональность. Все подчинено компьютерным расчетам, и любовь тоже!
Ей бросилось в глаза, что Председатель вздрогнул. Это прибавило уверенности.
— Машины, машины, машины… — с напором продолжала Джонамо. — Ах, они такие безотказные, такие безошибочные и всемогущие! Что бы делало человечество, не будь их! Спросите любого: «Способны ли вы совершить подвиг?» — наверняка услышите в ответ: «А зачем? Ведь есть же роботы!» Председатель заговорил с неожиданной твердостью, точно слова Джонамо возымели обратное действие.
— Вы слишком молоды, чтобы правильно судить об этом. Сколько выстрадали люди за свою полную потрясений историю! Рисковать их сегодняшним благополучием никто не имеет права. Из сказанного вами можно сделать вывод, что устранение войн, болезней, классовой и национальной розни было ошибкой.
Что безотказные машины в пределе своем вредоносны. Но это же абсурд!
— Не нужно истолковывать мои слова превратно, — запротестовала Джонамо. — Я имела в виду другое. Нельзя допустить, чтобы техническая цивилизация уничтожила духовные ценности и само представление о прекрасном. Что есть прогресс? Только ли развитие техники? Только ли рост благосостояния? А человек, о его духовном величии вы позаботились? При вашем попустительстве он все более превращается в бездумного потребителя!
— Постойте, — поразился Председатель. — Вы знакомы с теорией дисбаланса?
— Первый раз слышу.
— А имя Стром вам о чем-нибудь говорит?
— Ровным счетом ни о чем. Кто он?
— Что-то невероятное… — прошептал Председатель, так и не ответив на вопрос.
Он был ошеломлен. Люди, находившиеся на противоположных полюсах — науки и искусства, — даже не знавшие друг друга, каждый по-своему говорили об одном и том же!
Человек без имени — Председатель Всемирного Форума — склонился к Джонамо и бережно коснулся ее руки.
— Какие холодные у вас пальцы… И какие тонкие…
— Так что вы от меня хотите?
— Не знаю. Пока ничего не знаю. Мне нужно время, чтобы осмыслить наш разговор. Мы его еще продолжим…
Когда через месяц Председатель пожелал встретиться с Джонамо вновь, оказалось, что ее нет на Мире.
Обдумав слова Председателя, Джонамо распознала в них искреннее беспокойство за судьбу человечества. И в этом они были, бесспорно, не противниками, а единомышленниками, только одну и ту же цель трактовали по-разному. Кто же из них прав?
В эти дни она с еще большим вдохновением предавалась музыке. Ее игра становилась все более раскованной, импровизационной, психологически отточенной. И не Джонамо исполняла музыку, а музыка исторгалась из ее души, все чаще минуя сознание.
При первом прикосновении к клавишам пианистка переставала принадлежать себе. Она не ведала, что именно будет играть, да и не было у нее разученных, повторяющихся хотя бы единожды вещей. Джонамо даже не прислушивалась к звукам, они лились сами собой. Перед ней раскрывался совершенно особый, не имеющий обыденных аналогов чувственный мир с неожиданными, глубокими, полными дотоле неразгаданного смысла образами. И смысл этот становился ей ясен, обогащал ее высшей мудростью.
Разговор с Председателем еще более обострил и без того феноменальную способность восприятия рожденных музыкой образов. А может, не рожденных самой музыкой, лишь познанных через ее посредство?
— Ты губишь себя, доченька, — вес сильнее тревожилась мать. — Посмотри, как похудела, светишься словно облачко на закате, на глазах таешь!
И Джонамо, действительно, достигла такого творческого накала, за который расплачиваются жизнью…
В тот памятный вечер она испытывала необычайный, даже для последних дней, подъем. Не слыша аплодисментов, прошла к роялю, замерла над клавиатурой, и… огромный, страшный, чужой мир разверзнулся перед нею. Пепельно-серое, низкое нависшее небо. Буйно и беспорядочно разросшиеся кустарники. Местами сквозь нагромождение побегов проступают оплавленные остовы зданий.
Запустение, холод небытия во всем…
