Папа Иоанн–Павел II в энциклике «Evangelium vitæ», в свою очередь, утверждает, что все люди и только люди являются обладателями прав, поскольку только они способны признать и почитать своего Творца. Это утверждение, кроме того, что оно опирается на веру, которую мы не обязаны разделять, наталкивается на уже упоминавшееся возражение: совершенно очевидно, что ни новорожденные, ни старики, страдающие болезнью Альцгеймера, ни взрослые, больные психическими болезнями, не способны «признать и почитать» Бога.
Некоторые авторы, тем не менее, считают необходимым признать то, что фон идеологии прав человека всегда остается религиозным. Например, Майкл Перри пишет, что нет никакой положительной причины защищать права человека, если в то же время не утверждать, что человеческая жизнь сама является «священной»[68]. Такое утверждение святости человеческой жизни вызывает недоумение, когда его, что бывает нередко, делают открытые атеисты. Ален Рено смеялся, и не без причины, над теми теоретиками, которые, издав указ о «смерти человека», все же продолжают защищать права человека, то есть права того, чье исчезновение они же сами и провозгласили. Не менее забавно наблюдать за теми, кто проповедует «священный» характер прав человека, гордясь тем, что они лишили общественную жизнь всего «священного», что в ней было.
Другие авторы, занимающие прямо противоположный фланг, полагают, что защита прав человека не нуждается в метафизическом или моральном основании. Так, с точки зрения Майкла Игнатьеффа, бесполезно искать в природе человека оправдание прав, и точно так же нет нужды говорить, что эти права «священны»[69]. Достаточно учитывать то, что индивиды в целом считают справедливым. Уильям Ф. Шульц, исполнительный директор «Amnesty International», также уверяет, что права человека — не что иное, как то, что люди объявляют правами[70]. А. Дж. М. Милн, занимающий близкую позицию, пытается обосновать права человека «минимальным стандартом», определенным некоторыми нравственными требованиями, свойственными любой общественной жизни[71]. Рик Джонстоун пишет, что «права человека “выигрывают” не потому, что они “истинные”, а потому что большинство людей поняли то, что они лучше остальных»[72]. Эти скромные прагматические тезисы малоубедительны. Считать, что права — попросту то, что люди считают правами, — значит думать, будто права обладают исключительно процедурной природой. Тогда велик риск того, что определение прав будет колебаться в зависимости от субъективных мнений каждого. И в то же время это будет означать превращение естественных прав в смутные идеалы или позитивные права. А позитивные права еще менее «универсальны», чем естественные, поскольку часто именно ради какого–то частного позитивного права отвергают дискурс прав человека.
Гуидо Калогеро полагает, что от идеи обоснования прав человека следует отказаться ради идеи аргументативного оправдания[73]. Но он сам допускает, что это предложение не может в полной мере удовлетворить, поскольку оно ставит «истину» прав человека в зависимость исключительно от способности собеседников к аргументации, которая всегда остается привязанной к возможному появлению новых доводов. Поиск оправдания прав человека сводится тогда к аргументативному поиску интерсубъективного консенсуса, который всегда обязательно будет временным, — такая позиция в какой–то мере напоминает коммуникативную этику Юргена Хабермаса[74].
Наконец, Норберто Боббио считает, что философское или аргументативное обоснование прав человека попросту невозможно, а кроме того и бесполезно[75]. Свое мнение он объясняет тем, что права человека, не образуя какого–то четкого и согласованного ансамбля, на протяжении истории имели разное содержание. Он также допускает, что некоторые из этих прав могут противоречить друг другу и что теория прав человека наталкивается на все апории концепции обоснования убеждений теми или иными незыблемыми мнениями или данными, поскольку невозможно достичь какого–либо консенсуса по поводу исходных постулатов. Достаточно близкая точка зрения высказывалась и Хаимом Перельманом.
