В пространствах планеты власть и закон законны в законах законного основания, но душа, предоставленная себе, не чуя тяжести тела полёта, уже есть странница простора, в котором прошлое и настоящее отделены неведомостью будущего, но только людям кажется, что они способны охватить возникновение мечты и безжалостной рукой, томимые желанием внутреннего огня и страсти, превратить её в реальность текущей жизни, проникнутой тяжкой тоской бесцельности собственного существования, которое они прикрывают уже заботой не о себе, а о существовании народов и территорий, объявляемых ими свободным пространством собственных ржавых замыслов и глубокого моря собственной печали. А чтобы все это привести в систему движения как факел выкидывают лозунги давних дум ветшающих кумиров, облеченных в тайну легенд вековых, где неслышимый оркестр, почти, музыкальных, инструментов, их пестрых поступков событий времени обыгрывает любимое жизнью слово – тлен.
Не просто приходит спасительная ясность постигаемого бытия, чаще всего она никогда не приходит, не сводятся на нет все скорби, а жёлтый дьявол Востока и черно – красный дьявол Запада ещё не обнялись в своем смертельном объятии бесчеловечной дружбы, где и красные, и черные, и желтые, прикрываясь плащом Веры, не понимают простой Истины, – Дух свободен и веет, где хочет, но человечество и свободно, и необходимо, как морская волна, пенится своей силой и вечно рвётся к звёздам, как дитя одолевая высь.
Жизнь преходящя в сумерках своего бесстрастия, мужество сохраняется среди храбрых, не погибает и не исччезает ничто, но только трепет приближения смерти заставляет волноваться и мучиться, явдяя собой смерть как нуль арифмиетики.
Взаимные переходы равновелики: от небытия к бытию, или жизни, от нечто в ничто, или смерти, и только мерой насилия отличается одно от другого, где мера привязанности есть мера нашего Я, причиняющего нам боль, тревогу, беспокойство и жестокую неуверенность в завтрашнем дне, где не мнится ничего положительного и грде, кроме тоски, ничего не представляется более постоянным. И только память в своей силе тоски обладает удивительной способностью,если не изменять нам, то стираться и даже истребляться с корнем, хорошо только, если она на заполнятеся только сорнолй травой, а существует только как простая полынь – трава забвения. И есть ещё Надежда, что вычеркнутое, стертое, истребленное, вдру снова результатом нечаянного размышления восстанет из Бездны небытия памяти и мягкая нежность субстанции милосердия возобновит в сердце строки пережитого как Радость Утешения, где прошлое не есть уже Беда, а Новость соприкосновения с любимым и давно, казалось бы, забытым прошлым но дорогим своим имматериальным небытием, где субстанция радости становится новым Я прошлого, утерянного, но такого дорогого, что являет собой Бессмертие памяти и омывается слезотечением.
ОСА – ОХОТНИЦА ЦЕРЦЕРИС
Пустырь, он и есть пустырь. Голое место да репьё, да колючий чертополох, да будяк. Но именно здесь в одном месте и селимся мы, свидания устраиваем разного рода работники. Тут – то моя сестра, пчела – шерстобит, прозываемая антидией, скоблит стебель будяка и готовит из его пушка комочки ваты, несет с гордостью в концах челюстей эти мешочки под землю для сохранения яиц и запасов меда.
То тут, то там бегают по пустырю всякие охотники на всякую дичь: есть строители из глины, ткачи паутинной ткани, резальщики листьев, лепестков, землекопы, нороройки, строители, склейщики мусора, утилизаторы всякой непотребной дряни и прочие собиратели узоров земли, которым скажи об этом, никогда бы и не сообразили, что занимаются таким логическим устроительством.
Одним словом, все заняты, а другие с жадностью собирают свою жатву, как, например, мегашилы, – у них на нижней стороне брюшка черная, белая или красная– красная щетка для сбора цветочной пыльцы, покинув бурьян, они слетаются на соседние кусты и там из листьев, которые режут кружочками, копят свой мёд.Самцы макроцеры и эвцеры с длиннющими усами благосклонно взирают как пчелы с мохнатыми задними ножками берут свои взятки, заняты работой, так что их охотничьи секреты никому не бросются в глаза и змеятся только планами насекомых, не зная людского вожделенья, отчего их изменяющиеся вещи представляют действительность, где всё не испытано человеком, но, где каждое утро знает их в лицо, а людей воспринимает как целое, безличное, нагоняя на человека тоску так, что ему кажется, что ревоюция ушла неизвестно куда, а время зрелости и время счастья потому снизошло в небытие.
