Тем временем в Варшаве появились французы, освобожденные из лагеря военнопленных. Их довольно много, они ходят по улицам в обнимку и поют «Марсельезу», прохожие поляки им подпевают. Когда я проезжал по Краковскому предместью, кто-то указал французам на мою машину с табличкой посольства Германии. Они облепили мою машину на перекрестке, стали стучать в закрытые окна и корчить рожи. Мне было обидно до слез: практически я был даже больше француз, чем они, — родился в Париже, учился в Сорбонне, моя мама держала в Париже интеллектуальный салон, многие знаменитые французские художники были моими друзьями, а эти простолюдины считают меня своим врагом. И все из-за этой проклятой войны!
Первая неделя декабря
Польское командование почти согласно выпустить нашу армию на родину, при условии, что мы вооружим население не только Польши, но и Литвы, чтобы оно могло защищаться от большевиков. Наше высшее командование никак не может на это решиться — оно не доверяет полякам и боится, что они направят наше оружие против наших же солдат. Я объявил, что если польское правительство позволит эвакуацию наших войск, я уговорю немецкое командование обеспечить польское и литовское население средствами, необходимыми для защиты от большевиков.
Вторая неделя декабря
Вчера прибыл курьер из Берлина с очередными указаниями от верховного командования и рассказал, что в нашей столице произошло сражение между правительственными войсками и спартаковцами, которых можно назвать немецкими большевиками. Более двадцати человек погибло.
А сегодня ко мне неожиданно явился курьер польского министерства иностранных дел и объявил, что Польша прерывает дипломатические отношения с Германией и наше посольство должно покинуть Варшаву немедленно. Это было официальное сообщение, а за закрытой дверью курьер открыл истинную причину нашего стремительного изгнания — Пилсудский просил лично передать мне, что моя жизнь сейчас в Варшаве в опасности и правительство не может обеспечить мне надежную охрану.
Весь день мы паковали бумаги. А наутро нам выделили пульман для посольского штата, грузовой вагон для отправки имущества и вагон с вооруженной охраной. И мы отбыли в Берлин — путь был довольно сложный, окольными дорогами. Мы расстались с дружественной польской охраной на границе и в конце концов прибыли домой живыми и здоровыми.
Когда я направился к себе домой с вокзала, то невольно оказался в большой толпе — это была колонна наших солдат, только что вернувшихся из Украины. У всех были счастливые измученные лица, многие плакали. Уличная толпа пела, плясала и осыпала их цветами.
На меня никто не обратил внимания.
Лу так сосредоточенно укутывала розовые кусты на зиму, что не заметила, как к ней, крадучись, подошла Маришка и спросила:
— Почему ты плачешь, мами Лу?
— Что ты выдумала! — вспыхнула Лу. — Ты же знаешь, я никогда не плачу!
— Это ты только так говоришь, а сама плачешь — у тебя слезы блестят на щеках.
Лу не нашлась, что ответить — Маришка давно уже не была пухлой маленькой девочкой, которую так сладко было тискать и прижимать к груди. Ей уже минуло семнадцать, она стала тоненькая и востроглазая, и от нее трудно было скрыть и непрошеные слезы, и оправданную печаль.
Лу и вправду плакала — наверно, от жалости к своему саду, который с каждым годом выглядел все хуже. А может, она плакала, потому что кончилась война? Странно, не правда ли? Ведь она так ненавидела войну! Война унесла немало ее друзей — немецких и русских, унесла сыновей многих друзей и ее любимого садовника Петера, без которого ей так и не удалось сохранить былую красоту сада.
