Элизабет все еще не могла поверить. Она стала допытываться у графа, кто в военном министерстве так хорошо знаком с творчеством ее несчастного великого брата. И Гарри сознался: книгу Фридриха заказал его, графа Гарри, хороший друг, заместитель военного министра Вальтер Ратенау, большой поклонник творчества Ницше.
— Этот еврей заместитель министра? — не удержалась Элизабет. — Не может быть! На такие должности евреев не назначают.
— Смотря какой еврей! Ратенау — владелец доброй половины военных заводов Германии. Без него мы давно бы проиграли войну.
— Представляю, сколько он на этом заработал!
— А ты лучше представь, сколько заработала ты на славном имени своего брата! — отпарировал Гарри. — Пересчитай свои роскошные туалеты, добавь к этому шикарную квартиру при музее и свои визиты во дворец эрцгерцога, а потом сравни все это со скудной жизнью в Наумбурге.
Элизабет смутилась, что случалось с нею нечасто.
— Ладно, прости, я просто опьянела от настоящего кофе. Но как твой друг Ратенау узнал о бедственном положении Архива?
— Он по моей просьбе посетил вас две недели назад.
— Странно, почему я его не видела?
— Он был здесь инкогнито, и ты просто его не узнала — за последнее время он так облысел, что стал похож на бильярдный шар.
Элизабет засмеялась — впервые за прошедшие месяцы, — ей понравилось сходство головы Ратенау с бильярдным шаром. И вернулась к делу:
— А что мне теперь делать с этим заказом?
— Пускай директор оформит продажу прав на издание «Заратустры» военному министерству по три марки за штуку.
— Какой директор? Директора давно и след простыл — денег на жалованье нет, а работать даром никто не хочет. Директор теперь я.
— Ну и отлично. Пойдем в кабинет и оформим продажу прав на сто пятьдесят тысяч экземпляров.
— Сто пятьдесят тысяч умножить на три, выходит четыреста пятьдесят тысяч марок, — мечтательно пропела Элизабет. — Хватит и на уборку, и на ремонт крыши, и на год жизни до конца войны. Мне начинает нравиться твой друг с бильярдным шаром вместо головы.
Молодой ефрейтор Адольф Шикльгрубер даже представить себе не мог, как ужасно сидение в окопах. Во-первых, всегда хочется есть, и даже не просто есть, а жрать — что угодно и когда угодно. Удивительно, что в желудке всегда пусто, если даже ты только-только забросил туда котелок каши и полбуханки хлеба. Но, хоть в желудке и пусто, опорожнить кишечник, сидя в окопе, постоянно хочется, но не всегда удается, ведь французские пушки стреляют через равные промежутки времени, примерно один залп в десять минут, и за десять минут ты должен успеть выбраться из окопа — ползком, чтобы снайперы не отстрелили голову, спустить штаны и выпустить дерьмо из зада, причем лежа, потому что сесть на корточки нельзя. А потом едва успеваешь натянуть штаны и спрыгнуть обратно в окоп, как начинается вновь пальба.
Но еще хуже, если французские пушки стреляют когда им вздумается. Если они выпускают один залп за другим и замолкают, непонятно насколько, никакая скорость не поможет. Но даже если все в порядке — и голод не так гложет желудок, и кишечник получилось удачно опорожнить, все равно сидеть в окопе день и ночь невыносимо. То идет дождь, то печет солнце, а главное — хочется просто умереть от скуки. Можно привыкнуть к постоянной канонаде — и к своей, и к французской, можно пристроиться в сухом уголке окопа и поспать несколько часов, но что делать весь остальной день, да и ночь? С соседями уже обо всем переговорено, хорошо, если не перессорились, все анекдоты рассказаны, остается только выть от тоски. Говорят, некоторые слабонервные выли-выли, а потом не выдерживали и пускали себе пулю в лоб.
Адольф никак не мог понять, чему он так радовался, когда началась война. Наверно, потому, что ликовали все вокруг, — многим казалось, что война — это такая героическая игра, которая кончится через пару недель. А оказалось, что никакой игры нет — только кровь, вонь и скука.
Он приподнялся на локте и с удивлением обнаружил, что пожилой сосед — ему уже, небось, перевалило за тридцать, — углубился в чтение. Что само по себе было непостижимо — книг в окопе давно никто не видел.
