Где-то в глубине квартиры послышались осторожные шорохи. Я вспомнил о Пете, но с трудом сумел оторвать взгляд от картины; принялся обходить дом, и нашел мальчика в его комнате, спрятавшимся под одеяло. Я сказал ему, что будет лучше, если он пойдет со мной. Петя ничего не ответил, а только кивнул; глаза его до сих пор были влажные, и в них скользил испуг.
-Не волнуйся, все будет хорошо. Я заберу тебя отсюда. Ступай и оденься. Кстати, а ты видел картину в комнате твоего отца?
-Да.
-Не знаешь, откуда она у него?
Он отрицательно помотал головой.
-Ну иди, иди… - я повел его в прихожую.
Признаться, я всегда мечтал о внуке, особенно после смерти сына, и сейчас, когда маленький Петя неуверенно топал впереди, я знал, что эти день или два, которые ему предстояло провести у меня дома, рядом с моей семьей, непременно буду заботиться о нем так, будто он мой внук. Редко мне подворачивался столь замечательный шанс скрасить унылые будни. Пожалуй, ради этого стоило даже взять отгулы.
Часть 3. Отрывки из дневника Гордеева
Глава 1
Сегодня днем увидел из окна любопытную картину: в плоскости улицы посреди пустой дороги остановился фургон «Скорой помощи». Синих мигалок было на нем так много и они так оживленно общались друг с другом и подмигивали, что у меня возникло впечатление, будто я рассматриваю новогоднюю гирлянду из птиц. Санитары, а заодно и водитель вместе с ними, вышли из-за машины и принялись там и сям искать поломку: кто-то наклонился к заднему колесу, кто-то потрогал ногой бампер, а шофер открыл линию капота и стал под нею ковыряться – как будто дождевых червей в земле вылавливал – но он-то, конечно, никак не мог увидеть то, что и так с трудом нащупывал руками. И никто не смог бы, кроме того неодушевленного автомата, который сделал эту машину. Вы понимаете, о чем я говорю или нет?
Всем им было очень трудно, они никак не могли определить, почему она сломалась, - (а она именно сломалась), - и, в конце концов, они отправились пешком. Так были расстроены, что даже мигалки забыли выключить.
Видно, этот мир сдвигается с места, и мне очень кстати было бы подстегнуть его для того, чтобы в один прекрасный день привести к разрушению. Пожалуй, я только сейчас ясно признался себе, что хочу этого. На самом деле я привык к нему, вот в чем дело, но последние события вынуждают меня многое пересмотреть.
Берестов сегодня не пришел, хотя и обещал. Вообще с момента моего переселения сюда он приходил лишь один раз, но я уверен, что этот человек все время откуда-то наблюдает за мной и слушает: через приоткрытую входную дверь, от которой у него есть ключ, или через вентиляционное отверстие, - а иногда, когда я поздним вечером сажусь к линии стола и зажигаю зеленую лампу, чтобы сделать эти записи, мне кажется, что и на треугольном участке карниза, который можно увидеть, если заслонить окно, вырисовывается круг его головы. Ушная раковина его от напряжения сделалась малиново-синей – она будто хочет уловить абсолютно все: даже шорохи, которые издают мое тело и ручка, скользящая по бумаге, и тихие всплески и биения зеленого света.
Я сказал ему, что мне совершенно на все наплевать: дайте только продолжать картину и этого мне будет достаточно.
Обращаясь к своим дневниковым записям семилетней давности, я все стараюсь выбрать те, с помощью которых можно было бы ясно объяснить, что же все-таки случилось. По всей видимости, стоит начать с этой:
2005-й июль, 20-й день.
Утро
Сегодня утром, будучи еще в пограничном состоянии между сном и явью, но постепенно пробуждаясь, долго смотрел на спинку кровати, и мне казалось, что деревянные шары, увенчивающие вертикальные стойки, превратились в точно такие рыцарские шлемы, которые я видел недавно на «Сдаче Барселоны». Видно Льюис желает плавать на поверхности моих сновидений; это неслучайно, более того, это очень даже расчетливо, ведь если он вздумает углубиться в них, и явится часа в два ночи, то несомненно утонет.
Впервые о творчестве Льюиса я услышал, когда мне было лет шесть, и все это благодаря моему деду: однажды он включил выпуск новостей, в котором сообщалось о выставке, открывшейся в Москве пару дней назад. Я уставился на картины, тасовавшиеся на экране скорыми карточными фрагментами, но тогда так ничего и не понял, и, в конце концов, равнодушно отвернулся. И все же этот эпизод вместе с пластмассовыми зубами деда, отражавшими экранную акварель, навсегда запал в мою память, дабы через несколько лет снабдить меня импульсом.
