…но все же кое-что меня задержало: в желтевшем окне, (слева от темного проема подъезда), была открыта форточка, и через нее слышались громкие голоса. Ликачева и его шестилетнего сына Пети. Я встал под козырек подъезда, прислушался и достал из кармана портсигар, на котором был выгравирован трефовый туз. Подарок министра по образованию. Я собирался закурить, чтобы успокоиться, но по мере того, как я вслушивался в разговор за окном, во мне только все более и более вскипала ненависть: Ликачев был сильно пьян и грубо кричал на мальчика, заявляя, что он «такая же сволочь, как и его покойница мать». Ребенок плакал, ссора готова была уже перерасти в рукоприкладство.
Я прошел в подъезд и позвонил. В квартире послышались торопливая возня, шум опрокинутой кастрюли или чего-то еще железного, а затем пьяный вопрос:
-Кто?
-Это Николай Петрович Великовский. Откройте дверь, - произнес я как можно более спокойно, но голос мой все же дрогнул.
Снова возня, и звон дверной цепочки, после чего Ликачев в спортивных штанах и засаленной майке, из-под которой торчал его пивной животик, показался на пороге.
-Вы брали мои бумаги из ящика стола?
-Да… я хотел проштамповать их дома… - его голос был гнилым, а спиртовой запах, испускаемый порами тела, действовал на меня удушающе.
-Я же говорил вам не забирать их из министерства.
-…это… извините… сейчас принесу…
Я знал, что он не занимается ничем, кроме как исправно ходит в министерство, чтобы потом в стельку пьяным валяться в постели до следующего рабочего дня. Единственное, что его, должно быть, еще спасало от долгого запоя – влажное горячее полотенце, которое он по утрам подогревал в микроволновке, чтобы протереть им свою отекшую рожу.
Он принес мне толстую папку с бумагами, я взял ее, но все не уходил, а так и продолжал стоять в дверном проеме, и на лице Ликачева сначала отразилось тупое сонное непонимание, а потом он почуял неладное. Наконец, когда пауза затянулась, я спросил, где его сын.
-Мой сын?
-Да. Петя. Где он?
-А что такое?
-Приведите его сюда. Он пойдет со мной.
Ликачев уставился на меня.
-Дайте мне пройти, - но он не двигался с места, соображая, что бы сказать такое, о чем потом не пожалеет.
Я не собирался с ним церемониться, бросил папку на пол и толкнул в грудь, не очень сильно, но этого было вполне достаточно: Ликачев распростерся на полу, раскинув руки и ноги в стороны, пару раз дернул носом, всхлипнул и отключился. Ярость, кипевшая внутри меня, тут же оставила тело подобно тому, как бурление оставляет воду, когда ее снимают с огня. Я даже не стал поднимать папку с пола, а перешагнул через Ликачева и, позвав его сына по имени, отправился в комнаты.
Но тут-то и произошла главная неожиданность: заглянув в ту комнату, где, по всей видимости, обитал Ликачев, я увидел на стене копию картины, которую сразу узнал, ибо видел ее и раньше – то была работа моего племянника, Павла Гордеева, известнейшего художника, чьи оригинальные полотна, выставленные в самых элитных галереях мира, стоили по двести, триста тысяч долларов.
-Просто невероятно!.. Откуда это здесь взялось?.. – пробормотал я удивленно и подошел ближе.
О Гордееве, как о большом художнике заговорили лет пять назад, но я и раньше непрестанно интересовался творчеством Павла, ибо его картины оказывали на меня очень сильное воздействие: я созерцал, и на короткое время мне будто бы передавалось авторское восприятие действительности, вместе со странными ни на что не похожими взаимосвязями. (Точно этого я знать не мог, но так мне казалось). И каждая картина была частичкой этого мира, оконцем, одним-единственным слюдяным квадратиком большой мозаичной фрески, который можно было поставить на то или иное место, и от этого общее изображение принимало, порой, прямо противоположную, исключающую сторону. Снова и снова вглядывался я в катер, летевший ночью по танцующей прибрежными красками реке, в четырех людей на борту. Двое из них – те, что сидели на задних сиденьях, повернулись друг к другу и о чем-то разговаривали, а другие двое, на передних, молча наблюдали за поглощающейся рекой. Но луна… ясная луна на небе, в которой отразилась тень катера, изобразила все иначе: двух разговаривающих людей на переднем сиденье, и двух, не говоривших друг другу ни слова, – на заднем…
