Гордеев забежал за линию входа в министерство; охранник даже не остановил его и, что самое удивительное, не потребовал денег. Взобравшись на четвертый этаж, он зашел за линию двери 401-й комнаты…
Рассказ Гордеева
У меня такое в голове творилось! Мой мозг – если только его еще можно было обнаружить где-то внутри этого костного круга головы – был, что называется, загружен по полной. Он словно превратился в скафандр, расширявшийся от теплоты моего тела настолько, что мне казалось, еще немного и по черепной коробке поползут толстые червеобразные трещины, как по ветровому стеклу автомобиля, в которое колесо от слишком резкого старта плюнуло гравием.
Словом, я был в трансе, но помню все прекрасно: сначала сильно ударил его, - он сидел в своем кресле и только успел почувствовать мое присутствие, но у него и в мыслях не было, что я что-то замышляю, - а потом, когда он упал и потерял сознание, я стал искать веревку и нашел. Нашел! Достал из-за ящика стола. Она оказалась не очень прочной, но я подумал, сойдет. Ну, а крюк в кабинете был только один – тот самый, на котором висела картина…
Еще раз хочу обратить внимание на то, что у меня не было никакого конкретного плана: я в трансе пребывал. А потом, когда дело было сделано, и профиль Великовского повис на крюке – мертвый профиль – я вдруг посмотрел на него и остолбенел. Знаете почему? Создавалось такое впечатление, будто на стене висит портрет. Только без фона. Выходит, я написал свою картину? Ну уж нет! Это я и сказал Берестову, когда он вошел в плоскость кабинета. Он, наверное, подумал, что я сошел с ума раз не бегу с места преступления, но на самом-то деле кого-кого, а Берестова я никак не ожидал увидеть! Мне до сих пор интересно, что ему там понадобилось. Насколько же все-таки непостижимый поворот принимают иногда обстоятельства… Но, конечно, раздумывал я обо всем этом гораздо позже, (а то получилось бы, как в том фильме, который я смотрел по телевизору пару месяцев назад: над женским профилем висит линия гильотины, а она волнуется, что забыла постирать штаны своему племяннику); в тот момент я вообще мало что соображал. И все время всплывали перед моим глазом картины Льюиса.
Тут Берестов сказал мне, что нам следует немедленно отсюда убираться. Должен сказать, я вздрогнул от этого «нам», но мне кажется не внешне, а внутренне… как вздрогнула бы вешалка, на которой висит пальто.
Выходило так, как будто мы с ним сообщники.
Но я не двинулся с места. Тогда он просто взял меня за руку и повел следом за собой. Со стороны мы, наверное, напоминали двух людей, несущих завернутый труп.
Берестов вывел меня в плоскость улицы какими-то кулуарными путями, потом мы прошагали мимо заброшенной котельной, а заодно наподдали дюжине жестянок, валявшихся тут же под ногами, - эти жестянки были похожи на зубастых лягушек, - и вышли в плоскость некоей улицы, так ярко пестревшей закатным солнцем, что мне казалось, будто мы идем по костюму арлекина. Потом прошло еще минут пять, и я понял, что заслоняю собою уже знакомые места, а стало быть, мы приближались к дому Великовского. Я вдруг усмехнулся, ибо вспомнил эпизод из какого-то рассказа про Шерлока Холмса, в котором Уотсон восхищается тем, как хорошо его друг знает Лондон, буквально каждый молочно-туманный его закоулок.
Когда мы вошли в плоскость гостиной, там меня ждали все, кого я уже видел, ну или почти все: во всяком случае, Староверцев, таксист и Асторин были на месте и еще какой-то человек стоял рядом с ними; впоследствии я выяснил, что это был Фрилянд, - да-да, тот самый секретарь, о гибели которого я читал в газете. Вот так-то.
Я спросил их, что все это значит, но меня ответом так никто и не удостоил, - они все были настолько взволнованны и так дергались, что глаза их, должно быть, перемещались по плоскости, как шары по бильярдному столу. Это, наверное, продолжалось бы очень долго, но тут Берестов на них прикрикнул, и они все разом утихомирились. Все же какой он холоднокровный человек! Но выглядело-то все это забавно, ибо он в тот момент напоминал санитара, который успокаивает сумасшедших, связывая им руки по рукам и ногам.
