Что бы я ни спрашивал, он отделывался общими фразами, если вообще отвечал, а мне, в свою очередь, тут же приходилось отступать, потому как я боялся обидеть его. В конце концов, я просто махнул рукой. Тему его ухода из института я не затрагивал вовсе.
На прощание я дал ему свой домашний адрес – пусть обязательно приезжает на следующей неделе.
-Хорошо, приеду, - думаю, он пожал плечом и все так же странно улыбался…
Хотя с этого момента Коженин и принялся регулярно навещать меня, (первое время он приезжал ко мне раза по два в неделю), я не могу сказать, что между нами установились доверительные отношения, - он по-прежнему старался остаться для меня закрытой книгой и зачастую, особенно если пребывал в плохом настроении, не в меру скрытничал, но происходило-то это у него не потому что он чего-то опасался, а просто по привычке; неискоренимая черта характера доходила, порой, до абсурда, - уйдя из туристического агентства и устроившись на другую работу, он ни в какую не желал рассказывать о ней, - только один раз обмолвился невзначай, что это некая фирма. Быть может, если бы я выработал правильную стратегию поведения, мне удалось бы узнать о нем все, что меня интересовало, но, прекрасно осознавая здесь проявление своего недюжинного любопытства, которое я всегда стремился в себе подавить, если только не был раззадорен человеком, не умеющим ничего утаивать, молчал и просто наблюдал за Кожениным, а это было, поверьте, еще интереснее, ведь в Денисе имелись черты воистину примечательные, кои, впрочем, остальным людям могли показаться не иначе, как странностями. Например, если он появлялся в воскресенье как раз в обед, и я приглашал его к столу, он или напрочь отказывался или охотно соглашался и накладывал себе еды целую гору, но и в том и в другом случае никогда ничего не съедал, а так и сидел перед тарелкой с отвисшим подбородком, на котором покоился его язык в форме колпачка от ручки, и все перебирал руками завязки на спортивных штанах; («теха-матеха» - так я называл его про себя в эти моменты, сам не знаю почему); к слову сказать, его внешний вид вообще никогда не менялся: одна и та же рубашка из плотной бежевой ткани, эти самые спортивные штаны, из-под которых внизу всегда торчали другие, - даже в самую жаркую погоду он одевался очень тепло, - собственно, это была та же самая одежда, в которой он ходил, когда еще учился в институте; впечатление довершал прямоугольный полиэтиленовый пакет, синего цвета и с маленькими белыми слониками, который он всегда таскал за собой, - непостижимо было, как он у него не изнашивался, не царапался и не рвался. Потом он поднимался из-за линии стола и доставал из своего пакета какой-нибудь журнал или шел в другую комнату, ставил кресло под квадрат телевизора, садился и начинал переключать каналы, ни на чем особого внимания не задерживая.
-Что ты ищешь? Футбол, может быть?
-Нет, нет… - отвечал он; при этом интонация могла быть разная: от резкой, даже пронзительной, до слабой, чуть слышной, если он сильно устал с дороги. (Н. был расположен достаточно далеко отсюда).
-Но ты любишь футбол?
-Иногда…
Затем следовало пауза продолжительностью минут пять, и после нее я мог спросить:
-Ты своим-то хоть сказал, куда уехал?
-Нет.
-Почему?
-А зачем?
-Ты и им тоже не любишь много сообщать о своих делах?
-Да какая тебе разница?.. Нет, не люблю…
Эту фразу: «да какая тебе разница?», - он особенно часто любил употреблять, и совершенно не чурался того, что я был вдвое старше его. Поначалу меня это задевало, но пришлось смириться, ибо я боялся обидеть его, если одерну, - кроме всего прочего, раз уж я действительно хотел завести с ним дружбу, мне следовало пренебрегать любой субординацией. Он никогда не говорил мне, почему бросил институт, открещивался от этой темы, как только мог, начинал часто дышать и грубить, и тогда я, чтобы успокоить его, переводил разговор на какие-нибудь научные темы, и каждый раз убеждался в исключительной его образованности. (По поводу института у меня самого не было версий, кроме той, что он ушел, потому что не смог сойтись с коллективом, и я спрашивал его в основном лишь для того, чтобы только в этом убедиться). Неоправданная скрытность Коженина ни в коем случае не дополнялась стеснительностью: он мялся только поначалу, но после нескольких раз пребывания в моем доме не просто утратил эту черту, но стал вести себя даже привольно – отпускал грубые желтозубые шутки, давал мне всякие разные советы по поводу ведения хозяйства и старался изменить мою квартиру так, как ему больше нравилось; я, впрочем, болезненно реагировал на это только вначале, а затем свыкся, и если мне не хотелось подчиниться тому, что он говорил, я просто начинал вести себя более уклончиво, и тогда он мало-помалу утихомиривался. Я прекрасно видел его дурные качества и то, что в глубине души он считает себя умнее всех, но реагировал на это гораздо лояльнее, чем отреагировали бы другие люди на моем месте, - словом, я позволял ему вести себя так, и даже не столько из-за своих опасений, что он опять исчезнет, но вследствие своей уверенности в его широкой и чистой душе, и эта уверенность с успехом крыла все остальное. Ну, а чуть позже, когда он принялся помогать мне в моих фундаментальных математических исследованиях, я очень быстро понял, что и вовсе не могу обойтись без него.
