Я растерялась. Следы аур – это веский довод в пользу вины Регины, но он шел вразрез с тем, что я о ней знала. Я была уверена, что ничего такого она не могла сделать.
– Ей не могли подчистить память, инор Шварц? – спросил Николас.
– Подчистили, – согласился папа. – Но очень хитро подчистили. Менталист говорит, что убрали все касающееся какого-то человека. Связано ли с этим делом, он сказать не может. Но в одном уверен. Если она взяла эти ценности, то действовала по собственному желанию, а не по принуждению.
– Если? – ухватилась я за предположение.
– Следователь, ведущий это дело в Главном Управлении, не сомневается, что она замешана. Да, Регина согласилась на ментальное сканирование, но оно ничего не дало.
– Но ведь не нашли и подтверждения?
– Аура на шкатулке, – напомнил отец. – Регина была последней, кто держал ее в руках. Это серьезное доказательство. Стоимость украденного слишком велика, чтобы твою подругу могли выпустить под залог.
– Нужен адвокат, – сказал Николас, – иначе инорита получит очень большой срок.
– Да, до двадцати лет, – хмуро заметил отец, – если не найдут эти ценности и не будет смягчающих обстоятельств.
– Двадцать лет? Но за что? – испуганно спросила я. – У нее же нашли только эту проклятую шкатулку. Может, когда она оказалась в вещах Регины, в шкатулке уже ничего не было.
– Может, не было, – неохотно признал отец. – На шкатулке время не указано, когда из нее все вытащили и кто. Но следы ауры и ментальная чистка говорят не в пользу Регины. Конечно, она может покрывать свою подругу Монику. Этого тоже исключить никак нельзя.
– Зачем Монике обворовывать себя саму? Ей никогда не отказывали в деньгах.
– Возможно, нужная сумма была слишком большой, – сказал Николас. – Такой, которая непременно вызвала бы вопросы в семье.
– Есть предположения, зачем столько могло понадобиться? – заинтересовался отец.
Николас не ответил. Для меня его молчание было красноречиво. Значит, он знал что-то, касающееся Вернера. Знал, но не хотел говорить. Я бы его поняла – озвучивание подобных слухов могло напрочь погубить карьеру друга, о котором он всегда хорошо отзывался. Если бы только речь не шла о моей лучшей, да что там лучшей – единственной, подруге.
– Николас, если вы знаете что-то, что может помочь расследованию… – умоляюще сказала я.
– Если бы я точно знал, то непременно сказал бы, – ответил он. – Но пересказывание слухов, к тому же дошедших до меня через третьи руки, – это не просто недостойно, это отвратительно.
– Наша работа зачастую строится на использовании и проверке слухов, – заметил отец. – Не вижу в этом ничего недостойного. Мы же не собираемся предавать их огласке. Проверим, и если ничего не подтвердится – попросту отбросим.
Вот теперь было очень заметно, что мой отец и Николас принадлежат к разным социальным слоям. Сидели они почти друг напротив друга, но создавалось впечатление, что курсант смотрит на отца сверху вниз. И идея моего папы ему не понравилась.
– Вы не понимаете, о чем просите, – холодно сказал Николас. – Если слухи о вашей проверке дойдут до начальства, пусть они даже не подтвердятся, то военная карьера проверяемого закончится не начавшись.
Он мне теперь ничего не должен. А других причин помочь моей подруге в ущерб интересам собственных друзей у него нет. И он прав. Если Вернер ни в чем не виноват, то это для него бесследно не пройдет. Никто не будет особо интересоваться, обоснованным ли было обвинение. Достаточно того, что оно было. Что могли заподозрить.
– Но из вашей фразы можно сделать вывод, что у одного из курсантов возникла нужда в крупной денежной сумме, – невозмутимо произнес отец.
– Разве? – не менее невозмутимо ответил Николас. – Я просто отметил, что родители Моники могли отказать в сумме, превышающей определенный размер. Не знаю, где уж вы тут усмотрели то, что сказали.
– И все же я не верю, что Регина могла украсть хоть что-то, – не отступала я. – И не верю, что она согласилась бы отсидеть без вины двадцать лет, чтобы Моника могла быть счастлива с Вернером. Шкатулку ей подбросили.
– Штефани, – отец чуть поморщился, – она была последней, кто держал эту шкатулку в руках. Против фактов не пойдешь, понимаешь?
