— Не надо извиняться, Виктор, — я почувствовал тоску в его голосе. — Эти слова каждый из нас произносит рано или поздно.
Светящаяся полоса мгновенно и бесшумно прочертила небосвод и так же мгновенно погасла.
— Вот так на фоне вечности выглядела в прошлом человеческая жизнь. Может быть, поэтому раньше считали, что это души умерших отправляются куда-то… — .Аллан посмотрел в небо. — Вчера исполнился месяц со дня смерти Валентина, нашего физиолога. Вы ведь знали его?
— Знал. Удивительно яркий был человек — разносторонний, талантливый. Что с ним случилось?
— Взорвалась установка, на которой он проводил испытания. Почему-то он оказался в камере, хотя мог быть у телеэкрана. Когда камеру открыли, в ней ничего не было — сработали аварийные клапаны и вытяжная система. Лишь тонкий слой пепла осел на стенках…
— Страшное дело!
— Да. Почему-то людям легче, когда они могут положить хоть что-то в землю… Вчера я был у него дома. Там все, как при нем: на столе его неоконченная рукопись, его ручка лежит наготове, диктофон хранит его голос, автомат-гардеробщик протягивает его домашнюю одежду, бар выдаст его любимый напиток из зерен Тау, который мы привезли с Плутона, помните? Словом, во всем, в каждой вещи — он, а его самого нет… И вот, понимаете, можно сказать, что он живет — в своих книгах, в своих учениках, в своих идеях — они еще долго будут разрабатываться, давать пищу исследователям. В своих детях, наконец. Но все-таки его нет, нет человека.
— Как переносит все это Лина?
— Вот о ней я и хочу сказать. Она ходит по дому в каком-то трансе. Трогает его вещи, листает его рукописи, и все не может поверить… Ждет, что он появится. Она говорит, что поняла сейчас, почему когда-то, у древних, жен хоронили вместе с мужьями. Говорит, что ей было бы легче сейчас умереть, она чувствует себя так, как будто отняли половину ее души, сердца, тела — разве может жить половина человека, если другая половина умерла?
— Это пройдет.
— Пройдет, конечно, со временем. Но вот, обратите внимание, Виктор, смерть, биологическая смерть, сопутствует человечеству на протяжении всей его истории с самой зари, с первобытных времен, когда он жил в пещерах, одевался в шкуры, к высшим благом для него была удачная охота и зажженный очаг… Смерть сопутствует ему на протяжении всей его истории до сегодняшнего дня, а он никак не может с ней примириться. Почему? Ведь с точки зрения природы все естественно — переход из одного состояния в другое. Почему же этот переход неприемлем для человека — он ведь тоже часть природы. Чем вы это объясните?
— Не знаю… Наверно, дело в том, что живая материя — это высшая форма по сравнению с мертвой. И возврат от высшего состояния к низшему противоестествен, он противоречит эволюции.
— Ну почему же — противоречит? В природе всегда был круговорот веществ. Появилась жизнь, ока развивалась — от простейших водорослей к могучим растениям, от моллюсков к животным, но все потом возвращалось к исходному материалу — к атомам. И растения, и живые существа, пройдя свой путь, всегда возвращали природе исходный материал. Почему же человек противится этому?
— Постойте, Аллан, постойте. Тут что-то не так. Если бы дело было лишь в том, что живому существу надо возвратить природе материал, который она дала ему на время, взаймы, так сказать, все было бы проще. Видимо, дело в том, что с появлением мыслящей материи кое-что изменилось. Видимо, само существование материи мыслящей — это еще более высокая форма, особая форма… Может быть, она еще только начинает свой путь в человеке, и вдруг ей надо гибнуть, прекращать свое существование из-за того, что обветшала оболочка или еще что-то случилось с ней, вот как в случае с Валентином. А может быть… — Я замолчал. Что-то не совсем еще ясное маячило где-то там, в тумане моего сознания, но никак не могло определиться, найти словесную форму.
Темнота вокруг нас, кажется, еще больше сгустилась, шум моря усилился, теперь оно уже тяжело ухало внизу, под нами, ударяясь о камни, — поднялся ветер, начался прибой.
— Так что же? — крикнул Аллан. Ветер отбрасывал его голос, но я все же услышал, что он волнуется. — Что — может быть?
