Когда мы остались одни, мать сказала:
— Кажется, я поняла, почему Гюльгяз-арвад[6] на тебя дуется. Это все из-за женитьбы Селима. Ты заступился за девушку, и старуха не может тебе этого простить. Ей кажется, что чужая все в доме разорит, променяет на тряпки, а ее пинком выгонит. Видишь ли, у нее на примете была внучка сестры, а вовсе не Мензер.
— Мензер никогда дурно с нею не поступит, — упрямо сказал я.
— Да перейдет ко мне твоя боль! — сокрушенно воскликнула мать. — Не вмешивайся ты в их дела. Гюльгяз подсмотрела, как ты носил записки девушке, и теперь во всем винит тебя. Помни, сын, на будущее: между двумя друзьями будь мостом. Но никогда не встревай между мужчиной и женщиной. Слюбятся, сживутся — добро твое все равно не вспомнят. Зато если начнется в семье несогласие, скажут в один голос: «Пусть рухнет крыша на виновника!»
Я удрученно промолчал. Мать посчитала это согласием. А меня опять раздирало смятение: за что я невзлюбил старую Гюльгяз? Ведь она противится женитьбе сына. Или я в душе примирился с тем, что потеряю Халлы?..
В тот вечер, когда я, пьяный, пытался повидаться с нею, у нее действительно были посетители. Их лошади стояли на привязи у дерева. Подруга тайком рассказала мне, что к Халлы приезжал отец с кем-то еще. Мужские голоса звучали за дверью глухо, но у Мензер были заплаканы глаза, она с трудом сдерживала всхлипывания. Уже уходя, отец сказал от порога: «Завтра же собери вещи. Поедешь пока со мною на пастбище. А твой диплом получит и сохранит эта девушка. Какой тебе еще институт?! И так три года проучилась…» Халлы ответила: «Не вернусь в село. Останусь здесь работать». Отец стукнул по столу плетью: «Вы послушайте только эту негодницу! Я ее вскормил, а она хочет теперь швырнуть мою папаху в пыль, покрыть отцовскую голову бесчестием!»
— Когда они ушли, я стала утешать Мензер, — продолжала девушка. — Она горько рыдала, но не захотела сразу открыться. Я уж потом поняла, что происходит. За нее сватаются двое, и отец потребовал, чтобы одному из них она дала свое согласие. Один служит здесь в городе, он помог ей устроиться на учебу. Видно, хороший человек. Другой колхозный конюх, она называет его Табунщиком и считает недалеким. Но отцы прочили детей друг за друга еще с детства, а может быть, и до рождения. Вот, говорили, родится у меня сын, а у тебя дочь, обязательно их поженим! Должно быть, парень принял эту болтовню всерьез и возомнил себя женихом…
— Что же говорит Мензер? — нетерпеливо прервал я.
— Что не пойдет ни за одного из них. Лучше убьет себя. Я тогда спросила, а что, мол, за парень этот Замин? Как ты к нему относишься? В ответ ни словечка. Просила только передать: пусть простит, что уехала не попрощавшись.
Но это меня вовсе не утешило. Отвергая отцовских женихов, Халлы, видимо, отвергала и меня. Слова ее показались мне сухими и на редкость бессердечными.
Я уже распрощался со словоохотливой подругой Халлы, как она вновь окликнула меня. Сняла с пальца тонкий перстенек с бирюзинкой и протянула:
— Это тебе Халлы велела передать. Оставшиеся деньги она тоже вернет.
У меня разом пересохло во рту. Еле пролепетал:
— Какие еще деньги?
— Это уж лучше вам самим знать.
В моем мозгу лихорадочно металось: «Но я ей никогда не дарил кольца! Зачем же его возвращать? Или оно и деньги в придачу — за… бусы? О, Халлы! Ты разменяла любовь баш на баш, как рыночная торговка…» Моему горю не было предела. Пусть у каждого человека по два глаза, по паре рук и ног. Но сердце-то одно. Мое было безраздельно отдано Халлы. И вот я остался в одиночестве, как посреди пустыни. Как мне теперь жить?..
Близилась осень. Она еще не выжелтила полностью листьев, не все семена цветов упали в почву, не все птицы собрались к отлету. Только облака чаще тянулись по небосклону да белым занавесом опускались густые предутренние туманы. Осень большая привередница, ей нравится рядиться под весну. Может быть, поэтому отары задержались на горных пастбищах дольше обычного и пастухи не спешили с откочевкой?
С какой нетерпеливой тоской я ожидал ту осень. Вот уже и деревья поникли, словно больные, а Халлы не возвращалась. Откурлыкали журавли — ее не было. Степные травы, скучая по блеянию овец, запестрели поздними цветами — все покинули горы, но не Халлы!
