— Почему?!
— Не хочу. Моя голова, имею право. Потому что вообще больше не хочу. Завязал.
Зюскевич не понял и начал смотреть на бутылку.
— Не туда!! Писать.
— А… Это ничего. Эпопею?..
— И вообще. Эпопею в первую очередь. Сожгу.
— Правильно. Как-то она тебя не радует. Чисто по жизни.
— Отсюда как стереть?! — я постучал себя по голове.
— Надо подумать.
— Стереть отсюда?..
— Конечно.
— Чушь, трёп, треп… треп-панация.
— Не-не-не, не так. Нельзя. В психику нельзя. Туда, в ум, нельзя. Ни в коем случае.
— А как? Как избавиться?
— Ну как… Ну, допустим, если ты заехал куда-то… Как от этого избавиться?
— Не понял…
— Ну, ты повернул и заехал… не туда. Что делать?
— Вернуться.
— Вернуться — и выбрать — правильную — дорогу.
Ошибочно приняв последнюю фразу за метафору, я надолго задумался.
— Дзен-буддизм?
— Куда? — не понял Зюскевич.
— Вернуться и выбрать правильную дорогу. Дзен-буддизм?
— При чём тут дзен-буддизм. Скорее, научная фантастика. Машина времени.
— Машина времени?
— Ты в каком возрасте всю эту… трехомудию читал?
— Что?
— Всемирную библиотеку.
— В четырнадцать… в пятнадцать.
— А кем ты хотел быть? В смысле профессии?
— Это… продавать мороженое. Нет, тогда уже космонавтом, то есть, моряком загранплаванья. Чтобы привозить жевачку и джинсы.
— Стало быть, в четырнадцать ты ещё был здоров.
— Так.
— Что мы делаем, — Зюскевич вынул ручку, попытался что-то смело изобразить на салфетке, но сразу порвал бумагу. — Короче. Засылаем тебя машиной времени туда. И ты — не читаешь.
— Что?..
— Не читаешь книг. Тебе четырнадцать лет. Максимум — листаешь порножурналы. Активно занимаешься онанизмом и каким-нибудь лёгким спортом на свежем воздухе. Чтобы не сублимировалось. Чтобы вообще не было потугов к творчеству. Не напрягаешься с учёбой в школе. Поступаешь в мореходку или идёшь на завод фрезеровщиком.
— Отличная идея. Я согласен.
Мы встали и обменялись рукопожатием.
Оркестр сделал паузу, появились Гусев и Берёзкина. В движениях Гусева и на его физиономии появилась важность — признак того, что он добрал до своей средней дозы. Кира раскраснелась и вспотела. Она не теряет надежды встретить своего Билла Гейтса и танцует со всеми незнакомыми мужчинами. Мы трое за столом в неё влюблены. Гусев совсем немного, шутя, физиологически; я — почти платонически, по-рыцарски, без притязаний. Зюскевич готов отдать жизнь.
— Что случилось? — поинтересовалась Берёзкина, имея в виду рукопожатие.
— Я завязал…
— Что!
— Не пить. Это… с этим, с литературой, графоманией.
Кира смотрела на меня и соображала. Группу поддержки представлял Зюскевич, и она решила не напрягаться.
— Бедняжка. У тебя в жизни останется одна работа. Нужно подобрать тебе какое-нибудь хобби. Какой-нибудь лёгкий спорт на свежем воздухе… Да-да, как раз сегодня я слышала по радио: городошный клуб где-то в ЦПКиО. Такие бодрые пожилые дядечки в пуловерах, слегка подшофе.
— Я ещё не пожилой.
— Тогда — всё впереди! У тебя есть какая-нибудь большая мечта? А, Телегин?
— Есть. Есть мечта. Слишком большая.
— Насколько большая?
— Для начала пятьдесят… лучше семьдесят тысяч.
— Выбраться из коммуналки?
— Какая же это мечта. Тьфу.
— Тогда что? Новенький педальный автомобильчик?
— Детский лепет.
— Так что же?
— Газету.
— Ага!
— Свою.
— Свою газету! — обрадовался Зюскевич.
— У газеты должен быть олигарх… — сказал Гусев. — То есть, наоборот.
— Не такую! — замахал я пальцем перед его носом. — Телепрограммку. Хорошую. Нового типа.
Кира притянула к себе мою голову и звучно поцеловала её в губы.
— Умница. Я бы тебе дала, честное слово.
— А сколько есть? — спросил Гусев.
— Ничего нет. Я живу на проценты.
— А в агентстве сколько платят? — настаивал Гусев.
То время, когда Берёзкина действительно могла быть супермоделью мирового класса, пришлось на 80-е. Теперь она снималась для раздела женщин бальзаковского возраста. В 90-х она могла бы сделать карьеру, иметь своё агентство стать богатой, властной и самостоятельной. Но она поленилась и в очередной раз поставила на удачное замужество.
Заиграл оркестр, Гусев опрометью бросился на сцену.
Официант принёс бутылку дорогого вина и, наклонившись, что-то нашептал Берёзкиной. Она оглянулась. В другом конце зала приподнял ладонь мужчина лет пятидесяти. Даже с этого расстояния было видно, что рука у него сильно волосатая, а часы золотые.
