мятежник», стоял бы по одну сторону баррикад, а его брат, как «солдат правительства» – по
другую, и, соответственно своим позициям, первый исповедовал бы взгляды Мишле, а второй
Гизо. «Теперь, – продолжает Винсент, – в 1884 г. …мы вновь стоим друг против друга.
Баррикад сейчас, правда, нет, но убеждений, которые нельзя примирить, – по-прежнему
достаточно». И по-прежнему за борьбой идей, за непримиримостью убеждений стоит борьба
нового со старым, нарождающегося с отживающим: «Существует старое общество, которое, на
мой взгляд, погибнет по своей вине, и есть новое, которое уже родилось, растет и будет
развиваться. Короче говоря, есть нечто исходящее из революционных принципов и нечто
исходящее из принципов контрреволюционных».
После таких слов едва ли стоит подчеркивать, что симпатии художника были всегда на
стороне нового, нарождающегося, революционного, а убеждения отличались стойкостью,
искренностью и глубиной. Достаточно сказать, что они родились и были выстраданы в тяжелой
жизненной борьбе. В этой же борьбе родилась и твердая вера Винсента в неминуемость
революционных перемен. Ван Гог говорит о них в своих письмах с убежденностью провидца.
Однако не следует преувеличивать прозорливость Ван Гога – ведь он жил в эпоху
распространения идей марксизма, но не следует и преуменьшать ее, так как революционная
ситуация в Западной Европе после поражения Парижской Коммуны отсутствовала.
Социально-политические взгляды Ван Гога оказали огромное влияние на его суждения
по вопросам теории и практики изобразительного искусства, они предопределили его
отношение к таким коренным и животрепещущим как тогда, так и теперь проблемам, как
искусства и народ, художник и общество.
Ван Гог категорически отвергал «искусство для искусства», лозунг художника был:
«Искусство в полном смысле слова делается для тебя, народ». Этому лозунгу Винсент был
верен всю свою жизнь (не случайно даже сама идея стать художником родилась у него в
Боринаже, среди рабочих людей). При этом он не только мечтал «о лучших и более
действенных, чем выставки, способах довести искусство до народа…», но и предпринимал
практические шаги в этом направлении. В 1882 г. он увлекся литографией, так как считал, что
«полезно и нужно, чтобы голландские художники создавали, печатали и распространяли
рисунки, предназначенные для жилищ рабочих и крестьян, одним словом, для каждого человека
труда…»
Винсент исключительно высоко ценил воспитательную роль изобразительного
искусства. В этой связи им была разработана целая программа популяризации искусства среди
широких народных масс. В Гааге он пытается организовать объединение, издающее для народа
дешевые графические листы «с типами рабочих: сеятелем, землекопом, дровосеком, пахарем,
прачкой, а также младенцем в колыбели или стариком из богадельни». Это объединение должно
действовать, как «орудие служения обществу». Одновременно Винсент верит в то, что фигура
крестьянина или рабочего благодаря усилиям Милле, а также Домье и других современных им
мастеров «стала сутью современного искусства и останется ею». А поэтому пропаганда таких
произведений является делом первостепенной важности. Но едва ли нужно подчеркивать, что
эта попытка, как и все другие, потерпела неудачу. Винсент и сам чувствовал это, когда писал
брату из Арля: «Едучи сюда, я надеялся воспитать в здешних жителях любовь к искусству, но
до сих пор не стал ни на сантиметр ближе к их сердцу».
Ни в одном из своих начинаний Винсент не встретил поддержки у современников.
Буржуазному обществу были в корне чужды революционно-демократические устремления
художника. Ван Гог, в конце концов, и сам понял это: «Сегодняшнее поколение не хочет меня:
ну, что ж, мне наплевать на него. Я люблю поколение 48 года и как людей, и как художников
больше, чем поколение 84-го, но в 48 году мне по душе не Гизо, а революционеры – Мишле и
крестьянские художники Барбизона». Ван Гог понял, что оказался в одиночестве, без
единомышленников, однако не отказался от идеи воскресить, хотя бы среди художников,
отношения дружбы и товарищества, которые, по его мнению, были характерны для поколения
