Пока что я оставлю эти два рисунка у себя, чтобы было с чем сравнивать те, которые я
буду делать здесь и которые я должен дотянуть хотя бы до уровня, достигнутого мною у Мауве.
Мауве уверяет, что если я так же напряженно проработаю еще несколько месяцев, а
затем, скажем, в марте опять навещу его, то смогу уже делать рисунки, годные для продажи;
тем не менее я переживаю сейчас очень трудное время. Расходы на модели, мастерскую,
материалы для рисования и живописи увеличиваются, а я до сих пор ничего не зарабатываю.
Правда, отец говорит, чтобы я не тревожился по поводу необходимых расходов: он
очень доволен тем, что ему сказал Мауве, а также этюдами и рисунками, которые я привез. Но
мне, право, крайне огорчительно, что за все приходится расплачиваться отцу. Конечно, мы
надеемся, что все обернется хорошо, но все же эта мысль камнем лежит у меня на душе. Ведь с
тех пор, что я здесь, отец не видел от меня ни гроша, хотя неоднократно покупал мне разные
вещи, например, куртку и штаны, которых я предпочел бы не иметь, как они мне ни нужны: я не
хочу, чтобы отец тратил на меня деньги; тем более что эта куртка и штаны мне малы и проку от
них никакого. Вот еще одна из «мелких невзгод жизни человеческой».
Кроме того, я уже писал тебе раньше, что терпеть не могу чувствовать себя связанным;
отец же, хоть и не требует от меня отчета буквально в каждом центе, всегда точно знает,
сколько я трачу и на что. У меня нет секретов, но если даже мои поступки не секрет для тех,
кому я симпатизирую, я все равно не люблю, когда мне заглядывают в карман. К тому же отец
не тот человек, к которому я мог бы испытывать те же чувства, что к тебе или к Мауве.
Конечно, я люблю его, но совсем иначе, нежели тебя или Мауве. Отец не может ни понять меня,
ни посочувствовать мне, а я не могу примириться с его отношением к жизни – оно так
ограниченно, что я задыхаюсь. Я тоже иногда читаю Библию, как читаю Мишле, Бальзака или
Элиота, но в ней я вижу нечто совершенно иное, чем отец, и вовсе не нахожу того, что он
извлекает из нее, следуя своим академическим рецептам.
Отец с матерью прочли «Фауста» Гете – ведь его перевел пастор Тен Кате, а книга,
переведенная священником, не может быть чересчур безнравственной (??? qu'est– ce que c'est
que ca?). 1 Но они усмотрели там одно – роковые последствия постыдной любви. Библию они,
разумеется, понимают не лучше. Теперь возьми, к примеру, Мауве. Когда он читает что-нибудь
серьезное, он не говорит сразу: «Автор имеет в виду то-то и то-то». Ведь поэзия так глубока и
непостижима, что в ней нельзя все определить и систематизировать. Но у Мауве тонкое чутье, а
я, видишь ли, ставлю ото свойство куда выше умения все определять и критиковать. И когда я
читаю, – а я, право, читаю не слишком много и всегда лишь нескольких авторов, которых
случайно открыл, – я читаю потому, что эти писатели смотрят на вещи шире, снисходительнее
и любовнее, чем я, что они знают жизнь лучше, чем я, и я могу учиться у них; до болтовни же о
том, что добро и что зло, что нравственно и что безнравственно, мне нет никакого дела. По-
моему, просто невозможно всегда точно знать, что хорошо и что дурно, что нравственно и что
безнравственно. Но раз уж мы заговорили о нравственности и безнравственности, мысли мои
невольно возвращаются к К.
1 Это еще что такое? (франц.).
Эх! Как я уже писал тебе, вся эта история постепенно теряет прелесть и свежесть первой
весенней клубники! Прости, если повторяюсь, но я не помню, сообщил ли я тебе о том, что
пережил в Амстердаме.
Я ехал туда с мыслью: «Сейчас так тепло. Быть может, ее «нет, нет, никогда» все-таки
оттает!»
И вот в один прекрасный вечер я прошелся по Кейзерсграхт, поискал дом и нашел его. Я
позвонил и услышал в ответ, что господа еще обедают, но я тем не менее могу войти. В сборе
были все, за исключением К. Перед каждым стояла тарелка, но ни одной лишней не было – эта
подробность сразу бросилась мне в глаза. Меня хотели убедить, что К. нет дома, – для того ее
тарелку и убрали; но я знал, что она там, и все это показалось мне комедией, глупым фарсом.
После обычных приветствий и пустых фраз я спросил, наконец: «А где же все-таки К.?»
