Тогда дядя С., обращаясь к жене, повторил мой вопрос: «Мать, где К.?» Та ответила: «К.
вышла».
Я временно воздержался от дальнейших расспросов и заговорил о выставке в «Арти» * и
т. д. После обеда все исчезли, а дядя С., его жена и нижеподписавшийся остались одни и
приняли соответствующие позы. Дядя С., как священник и отец семейства, взял слово и
объявил, что он как раз собирался послать письмо нижеподписавшемуся и что теперь он
прочтет это письмо вслух. Но тут я снова спросил: «Где К.?» Я ведь знал, что она в городе. Дядя
С. ответил: «К. ушла из дому, как только услышала, что ты здесь». Я, конечно, ее немножко
знаю, но, уверяю тебя, ни тогда, ни даже сейчас я толком не понимал и не понимаю, чем
считать ее холодность и суровость – хорошим или дурным предзнаменованием. Такой, внешне
или на самом деле, холодной, резкой и суровой она бывала только со мной. Поэтому я не стал
спорить и сохранил полное спокойствие.
«Прочтут мне письмо или нет – безразлично, – сказал я, – меня оно мало трогает». И
вот я выслушал послание, составленное в очень достойных и ученых выражениях. Содержание
его, в сущности, сводилось к одному – меня просили прекратить переписку, советуя мне
сделать над собой самое решительное усилие и выбросить всю эту историю из головы. Наконец,
чтение кончилось. Я чувствовал себя совершенно как в церкви, когда пастор, несколько раз
соответственно повысив и понизив голос, произносит заключительное «аминь»: вся эта сцена
оставила меня столь же равнодушным, как заурядная проповедь.
А затем начал я и, насколько мог спокойно и вежливо, сказал: «Я уже слышал подобные
разговоры и раньше; что же дальше – et apres ca?» 1
1 Что же дальше? (франц.).
Тогда дядя С. поднял глаза, всем своим видом выражая изумление, как это я до сих пор
не убедился, что здесь достигнут крайний предел человеческого разумения и долготерпения. На
его взгляд никаких «et apres ca» тут быть не может. В этом духе мы и продолжали разговор, в
который время от времени вставляла слово тетя М.; я разгорячился и перестал выбирать
выражения. Дядя С. тоже вышел из себя – настолько, насколько это может позволить себе
священник. Он не сказал прямо: «Будь проклят», но любой другой человек, кроме священника,
будь он в том же настроении, что дядя С., произнес бы эти слова.
Ты знаешь, что я по-своему люблю отца и дядю С., поэтому я несколько отступил и
начал лавировать, и к концу вечера они сказали, что я, если хочу, могу остаться переночевать.
Тут я отрезал: «Я вам очень признателен, но раз К. при моем появлении уходит из дому, я
считаю, что мне сейчас не время оставаться здесь на ночь, я ухожу в гостиницу». Они спросили:
«Где же ты остановился?» Я ответил: «Еще не знаю», и тогда дядя с тетей решили, что они
лично покажут мне гостиницу подешевле. И бог ты мой! Эти двое стариков отправились вместе
со мною по холодным, туманным, грязным улицам и действительно отвели меня в очень
хорошую и дешевую гостиницу. Я требовал, чтобы они не ходили, но они настояли на своем и
показали мне дорогу.
Знаешь, в этом было что-то человечное, и это успокоило меня. Я пробыл в Амстердаме
два дня и имел еще один разговор с дядей С., но ни разу не видел К. Когда бы я ни приходил,
она пряталась от меня. Тем не менее я объявил, что хоть они и считают вопрос решенным и
конченным, я, со своей стороны, на это не согласен, пусть так и знают. На это они снова твердо
возразили, что со временем я научусь смотреть на вещи более здраво.
Недавно я прочел Мишле: «Женщина, религия и священник». Такие книги полны
реализма, но что может быть реальнее самой реальности, и где больше жизни, чем в самой
жизни? И почему мы, делающие все, чтобы жить, живем так мало?
В течение этих трех дней в Амстердаме я чувствовал себя совсем одиноким,
заброшенным и не знал, куда деться: полудоброта дяди и тетки и бесконечные
разглагольствования угнетали меня. Наконец, мне стало совсем невмоготу, и я спросил себя:
«Ты, что же, опять собираешься впасть в меланхолию?» Затем я сказал себе: «Не давай сбить
себя с ног» – и утром, в воскресенье, в последний раз пошел к дяде С. и объявил:
