работе, поскольку многое самое необходимое для меня недостижимо. По этим причинам
невольно поддаешься печали, чувствуешь пустоту там, где могли быть дружба, высокие и
серьезные привязанности, испытываешь страшное отчаяние, которое сводит на нет всю твою
нравственную силу. Тебе кажется, что судьба ставит неодолимую преграду твоему
инстинктивному стремлению любить и тебя охватывает отвращение ко всему. И вот тогда
говоришь себе: «Доколе же, господи!» Что поделаешь! То, что происходит внутри, поневоле
прорывается наружу. Человек несет в душе своей яркое пламя, но никто не хочет погреться
около него: прохожие замечают лишь дымок, уходящий через трубу, и проходят своей дорогой.
Так что же делать? Таить это пламя в душе, терпеливо и в то же время с таким
нетерпением ожидать того часа, когда кто-нибудь придет и сядет около твоего огня? Но захочет
ли пришелец остаться? Пусть тот, кто верит в бога, ожидает этого часа, который рано или
поздно наступит… Пишу тебе, не перечитывая, все, что приходит на ум. Я был бы очень рад,
если бы ты хоть в чем-то увидел во мне не только бездельника.
Видишь ли, бывают просто бездельники и бездельники, являющиеся
противоположностью первым.
Бывают бездельники по лени и слабости характера, по низости натуры; если хочешь,
можешь считать меня одним из них.
Есть и другие бездельники, бездельники поневоле, которые сгорают от жажды
действовать, но ничего не делают, потому что лишены возможности действовать, потому что
они как бы заключены в тюрьму, потому что у них нет того, без чего нельзя трудиться
плодотворно, потому что их довело до этого роковое стечение обстоятельств; такие люди не
всегда знают, на что они способны, но инстинктивно испытывают такое чувство: «И я кое на
что годен, и я имею право на существование! Я знаю, что могу быть совсем другим человеком!
Какую же пользу могу я принести, чему же могу я служить? Во мне есть нечто, но что?»
Это совсем другой род бездельников – если хочешь, можешь считать меня и таким.
Птица в клетке отлично понимает весной, что происходит нечто такое, для чего она
нужна; она отлично чувствует, что надо что-то делать, но не может этого сделать и не
представляет себе, что же именно надо делать. Сначала ей ничего не удается вспомнить, затем у
нее рождаются какие-то смутные представления, она говорит себе: «Другие вьют гнезда,
зачинают птенцов и высиживают яйца», и вот уже она бьется головой о прутья клетки. Но
клетка не поддается, а птица сходит с ума от боли…
Что же все это такое – выдумки, фантазия? Едва ли. И тогда спрашиваешь себя:
«Доколе же, господи? Неужели надолго, навсегда, навеки?»
А знаешь ли ты, что может разрушить тюрьму? Любая глубокая и серьезная
привязанность. Дружба, братство, любовь – вот верховная сила, вот могущественные чары,
отворяющие дверь темницы. Тот, кто этого лишен, мертв. Там же, где есть привязанность,
возрождается жизнь.
134 Кем, 20 августа 1880
Я сделал набросок, изображающий шахтеров-откатчиков и откатчиц, когда они на
рассвете идут в шахту по заснеженной тропинке вдоль живой изгороди: неясные тени,
скользящие в полутьме. На заднем плане, на фоне неба, огромные контуры надшахтных
строений и подъемника.
Посылаю тебе набросок, чтобы ты представлял себе все это, но я понимаю, как мне
необходимо учиться рисовать фигуры у таких мастеров, как Милле, Бретон, Брион или Боутон и
др. Что ты скажешь о наброске? Нравится ли тебе идея?
Если мне не изменяет память, одна из фотографий Бингема с работ Ж. Бретона
изображает собирательниц колосьев. Темные силуэты на фоне неба и красного заката. Вот
такие вещи мне нужно иметь перед глазами. По-моему, тебе будет приятно узнать, что я не
бездельничаю, а делаю что-то стоящее; вот почему я и пишу тебе об этом; к тому же это, может
быть, явится поводом к восстановлению нашей былой сердечности и взаимной привязанности, и
мы вновь станем полезны друг другу. Мне очень бы хотелось выполнить упомянутый рисунок
лучше, чем я это сделал. На моем рисунке в его теперешнем виде высота фигур примерно 10 см.
Парный к нему рисунок изображает шахтеров, расходящихся после работы, но выполнен он
