Когда капитан вернулся с прогулки, хозяин подал ему это письмо на роскошной хрустальной тарелке, ибо полагал по простоте душевной, что с письмом министра следует обходиться иначе, чем со всякими обычными бумагами. Сюркуф вскрыл пакет и нашел в нем приглашение прибыть завтра к морскому министру точно в половине одиннадцатого.
Войдя в следующее утро в здание министерства, капитан “Сокола” немедленно был препровожден в кабинет. Он понимал, что это — знак высокого отличия, однако держался невозмутимо, будто ничего иного и не ожидал. Министр принял его весьма любезно.
— Я позволил себе пригласить вас сегодня не для того, — начал министр, — чтобы обсуждать ваши дела, а за тем, чтобы посоветоваться с вами в некоторых навигационных проблемах, касающихся плавания в предпочитаемых вами районах Мирового океана. Людей, от которых я мог бы получить желаемые сведения, сейчас столь мало, что с моей стороны было бы непростительной оплошностью не воспользоваться вашим пребыванием в столице.
Затем он вытащил несколько морских карт, и между обоими моряками завязалась оживленная беседа. Сюркуфу представился удобный случай применить для дела свой богатейший опыт, и министр отнюдь не скрывал своего интереса к молодому моряку.
Внезапно отворилась дверь, и слуга доложил о прибытии императора, который тут же вошел в кабинет.
— Ваше превосходительство, — сказал он, — я приехал лично, чтобы решить один очень важный вопрос — ах, — прервал он себя, — вы заняты?
— Я уже закончил, и весь к вашим услугам, сир!
Император цепко впился глазами с Сюркуфа, стараясь угадать, какое впечатление произвело на того внезапное появление французского вождя. Бонапарт полагал, что капитан придет в замешательство, однако ошибся: тот и бровью не повел, только отступил с глубоким поклоном в сторону и устремил взор на министра, ожидая слов прощания.
— Капитан Сюркуф, ваше величество, — представил его министр.
— Капитан? — холодно спросил Наполеон и резким голосом, будто собираясь объявить выговор, добавил: — Кто произвел его в капитаны?
Этот тон и вопрос, который поверг бы кого-нибудь другого в смятение, ни в малой степени не вывел Сюркуфа из равновесия.
— Не Франция, сир, но — морской обычай! — спокойно, с достоинством ответил он. — Франция не доверила мне корабля. Тогда я взял его сам, и меня тут же назвали капитаном. Те, что почтили меня этим высоким словом, возможно, и не знали никакого более подходящего. Времена, когда достаточно было называть любого просто “гражданином”, давно прошли.
Он парировал выпад императора и сам нанес в ответ два удара. И они попали в цель: об этом свидетельствовали морщины, образовавшиеся на переносице Наполеона.
— Тоскуете по тем временам? — спросил он отрывисто, желая обескуражить собеседника.
Вопрос и в самом деле был коварный, но Сюркуф ответил спокойно:
— Прежде всего, я тоскую по счастью для моего отечества.
— Что вы понимаете под счастьем народа, под счастьем французской нации? — спросил Наполеон с высокомерной усмешкой.
— Ничего иного, кроме того, что понимаю под счастьем всего человечества: благоденствие внутри страны и покой за ее пределами.
— И что для этого требуется?
— Мир и широкая дорога для всех добрых творений человеческих рук и духа.
— А если жить в мире невозможно?
— Тогда следует добиваться мира достойными средствами, употребляя их с умом и предприимчивостью.
— Каперство вы тоже считаете одним из этих достойных средств? — с улыбкой спросил император.
— Нет, — прозвучал честный ответ. — Скоро наступят времена, когда это достойное сожаления занятие будет осуждено, и все плавающие по морям нации объединятся в решении упразднить его. Я — капер, но угрызения совести не мучат меня: я всегда стремился избегать жестокости и старался проводить свои операции так, чтобы они шли во благо всем порядочным людям. Я не чувствую за собой вины и греха, потому что я — червь, извивающийся под вражеской пятой, червь, которому не даны ни львиные зубы, ни медвежьи когти.
— И все же весьма опасный червь, — не удержался от реплики Наполеон. — До нас доходили вести о ваших подвигах. Почему вы не вступили в военный флот?
