22 мая появился известный приказ Пилсудского по армии, посвященный майским событиям. В нем он, в частности, написал: «Когда братья преисполнены любви друг к другу, то между ними завязывается узел крепче всех других людских узлов. Когда братья ссорятся и узел рвется, то их ссора также сильнее всех других. Это закон человеческой жизни. Это мы продемонстрировали несколько дней тому назад, когда в столице несколько дней сражались друг с другом. Наша кровь впиталась в одну землю – землю, одинаково дорогую одним и другим, обеими сторонами одинаково любимую. Так пусть эта горячая кровь, самая ценная в Польше кровь солдата, под нашими ногами будет новым посевом братства, пусть провозглашает общую для братьев правду... Пусть Бог всепрощающий смилуется над нами и карающую руку отведет, а мы займемся нашей работой по укреплению и возрождению нашей земли»[220].
Призыв к примирению и консолидации армии был сформулирован хотя и в беллетристической форме, но вполне однозначно. Маршал явно брал на себя обязательство не преследовать своих недавних противников. Но бросается в глаза отсутствие еще недавно столь популярных рассуждений о роли морали в жизни государства и армии, а также сведение имеющего под собой глубокие идеологические и политические причины конфликта к братской перебранке с дракой. Заметим, что Пилсудский не сдержал своего обещания, и в последующие месяцы и годы немало офицеров вынуждены были распрощаться со службой. Многие досрочно ушли в добровольную или вынужденную отставку. С 1926 по 1934 год убыль кадровых офицеров в армии составила 6 032 человека, то есть более трети офицерского корпуса. Уволилось и более 3 500 командиров молодого возраста[221]. Конечно, далеко не все выражали свой протест таким образом, но о том, что их было не так уж и мало, свидетельствует поведение курсантов на мосту Понятовского. А судьба арестованного сразу же после переворота генерала Влодзимежа Загурского, по приказу которого авиация бомбила войска мятежников, неизвестна до сих пор.
Следующим рубежом в оформлении режима Пилсудского явились президентские выборы, назначенные на 31 мая. Они должны были дать ответ на вопрос о том, насколько удалось Пилсудскому деморализовать польский политический класс. Все прекрасно понимали, что Ратай, занимавший пост президента временно, не мог противостоять Пилсудскому, за которым была сила. Иное дело – парламент, в обеих палатах которого заседали в совокупности 555 депутатов и сенаторов.
В отличие от президентских выборов 1922 года, когда изначально существовала небольшая вероятность того, что в них будет участвовать Пилсудский, сейчас у него была совершенно иная позиция. Он, используя общественное возбуждение и наивное ожидание лучшей жизни, мог в качестве официального главы государства существенно увеличить свои полномочия за счет парламента, даже не распуская его. И в те две недели между окончанием переворота и заседанием национального собрания маршал ни разу не намекнул на нежелание взять на себя формальную ответственность за все, что будет происходить с Польшей. Более того, в своих интервью он всячески давал понять обществу, каковы будут его дальнейшие действия, что можно было трактовать как намерение встать во главе государства. В первом таком интервью 23 мая французской газете «Матэн» Пилсудский достаточно откровенно заявил, что ради блага Польши готов на любые действия, даже не совсем конституционные, и что является сторонником сильной власти. Чрезвычайно многозначительным было такое его высказывание: «Если и могут быть какие-то колебания в выборе средств, когда хочется остаться в рамках легальности, то их нет там, где цель – спасение Польши. Только правление на основе сильной власти может дать в данном случае хорошие результаты. Я не буду насиловать конституцию, но выполню свой долг»[222].
Еще в одном интервью корреспонденту «Матэн», желая успокоить международную общественность, Пилсудский пообещал не менять миролюбивую внешнюю политику Польши. Зато достаточно определенно сформулировал свое видение необходимых стране преобразований в сфере государственного устройства. Он отверг модный тогда в Европе фашизм, поскольку поляки его не примут, и личную диктатуру, хотя не скрывал, что любит лично принимать решения и считает себя сильным человеком. Больше всего ему нравилась американская модель государственной власти, с оговоркой, что ее следует приспособить к польским условиям. В числе необходимых преобразований в конституционном устройстве маршал назвал наделение президента правом самостоятельно принимать решения по важнейшим вопросам государственной жизни, ослабление роли парламента, упрощение законодательства. Тем самым он четко сформулировал направление эволюции польской политической системы: от ничем не ограниченного парламентаризма к республике президентского типа
