Особого накала страсти достигли 11 декабря, в день приведения Нарутовича к присяге. Были организованы массовые демонстрации его противников; открытый экипаж, в котором новоизбранный президент направлялся на улицу Вейскую, забрасывали комьями грязного снега, один из которых угодил ему в лицо. Несколько демонстрантов с дубинками в руках вскочили на подножку президентского экипажа. Собравшаяся на площади Трех крестов толпа противников Нарутовича пыталась воспрепятствовать проходу депутатов и сенаторов в здание парламента. А полиция удивительным образом бездействовала.
Конечно же эти демонстрации не имели стихийного характера; руководивший ими центр находился в правлении организации «Розвуй», а заправляли всем депутаты сейма Роман Ильский и все тот же Тадеуш Дымовский. Как уже упоминалось выше, последний тесно сотрудничал со II отделом польского Генштаба или «экспларитурой» – польской военной разведкой, в которой безраздельно заправляли пилсудчики. Он всегда оказывался инициатором провокаций, якобы выгодных правым, а на деле служащих интересам Пилсудского. Да и среди высокопоставленных чинов варшавской полиции было немало агентов «двойки».
Но процедура инаугурации все же состоялась. Показательно, что в тот же день на конфиденциальном заседании кабинета министров Пилсудский заявил: «Я не могу передать власть в тот момент, когда банда говнюков нарушает порядок, оскорбляет президента, а правительство не реагирует; дайте мне власть, и я успокою улицу; если нет, то я пойду один и успокою – не могу уходить в этих условиях...»[190] Но никто ему таких полномочий не дал, поскольку ситуация в стране и в городе в целом оставалась спокойной, а сам он никуда не пошел.
13 декабря Пилсудский с семьей переехал из Бельведера в квартиру жены на Котиковой улице. А на следующий день состоялась процедура передачи власти Нарутовичу. Сохранилось весьма достоверное свидетельство о том, как это выглядело, оставленное маршалом сейма Мацеем Ратаем: «Стоя, ждал посреди зала Пилсудский – мрачный. Входит Нарутович... Его приветствовал речью Пилсудский – речь нехорошая, эгоцентричная: я вошел в Бельведер вот в этом мундире 1-й бригады, в этом мундире я побеждал и в нем же терпел подлые нападки... в этом мундире я покину Бельведер... Прежде чем я передам власть, я должен настаивать на дополнительном протоколе... У меня такое окружение (?!), что я должен быть осторожным... Все удивлены! Что за дополнительный протокол? Входим во вторую комнату. Там Пилсудский представляет майора Свитальского и какого-то доктора П. (?!) как своих уполномоченных. Переходим в третью комнату и там выясняется суть дела. „Открыть сейф! – приказывает Пилсудский. – Вот деньги, прошу пересчитать и проверить книги. Уполномоченный сообщает, что в наличии более четырехсот тысяч марок. Прошу посчитать“. Все остаются на местах – обеспокоенность, неловкость. Я подхожу к Пилсудскому: господин начальник, мы здесь не для этого, не для проведения ревизии – эта сцена унизительна для вас и для нас. Нет, нет – я настаиваю! Наконец министр Ястшембский: господин начальник, я беру на себя ответственность и подпишу не считая...»[191]
Несомненно, описанная сцена не лучшим образом характеризует Пилсудского. Но ведь и его можно было понять. Человек, всю свою жизнь посвятивший борьбе за освобождение родины, возглавивший страну в очень сложный момент ее истории, привыкший принимать ответственные решения и руководить государством и армией, через несколько минут должен был стать пусть и очень уважаемым, но отставным государственным деятелем. А ведь ему только что исполнилось 55 лет – возраст для политика и в ту пору далеко не предельный. Вновь, как уже бывало не раз в его жизни, начиная с визита в Токио 18 лет назад, победа осталась за главным врагом Дмовским и его лагерем. Пилсудский при всем его огромном жизненном опыте, научившем его сдержанности в общении с людьми, все же был живым человеком. И он не смог, а может, и не захотел скрыть минутный эмоциональный порыв.
Обязательно ли было демонстрировать участникам церемонии свое дурное расположение духа? А почему, собственно говоря, он должен был стесняться людей, которые, как он считал, именно благодаря ему стали политической элитой независимого государства – депутатами, министрами, генералами? Это вполне могла быть демонстрация не его тяжелого характера, а того, как мало он уважал деятелей, пришедших в Бельведер посмотреть последний акт его политической агонии, и как высоко ценил свой вклад в дело возрождения Польши. В пользу этого можно сослаться на его тост, произнесенный через несколько минут после описанной выше сцены, во время завтрака, данного им в честь президента. Пилсудский, уже экс-глава государства, был по-военному краток: «Господин Президент Республики! Я необычайно счастлив, что первым в Польше удостоен высокой чести принимать в моем доме и в кругу моей семьи первого гражданина Польской Республики. Господин Президент, я единственный офицер действительной службы, который никогда ни перед кем не вставал по стойке смирно, встаю в данный момент по стойке смирно перед Польшей, которую ты представляешь, поднимая тост: да здравствует первый Президент Польской Республики!»
