— Он там, в шкафу.
— Кто? — Во мне поднимался колючий клубок ярости.
— Проигрыватель,— извинительно, даже заискивающе объяснил он.— В стенном шкафу возле кровати.
Я почувствовал то же, что и в случае с ключами: черт знает почему он хотел оставить проигрыватель в старой квартире.
Закрыв, наконец, за ним дверь, я уселся за стол, выложил перед собой все три комплекта ключей и с затаенной радостью подумал, что целый год буду избавлен от визитов человека, имеющего склонность беспричинно дарить проигрыватели и спрашивать, любите ли вы Шопена.
Назавтра я привез на такси сумки с вещами, а вечером откупорил бутылку сухого хереса и предался безоблачным мечтам о том, как за год перечитаю тут штабель чужих книг и напишу одну свою. Я предвидел, что это будет сборник рассказов свободного сорокалетнего мужчины, который своевременно свел счеты с прошлым. Помня предупреждение Борхеса о непредсказуемости этого возраста для мужчины вообще и для литератора — в особенности, загадывать дальше не хотелось.
Вино кончилось неожиданно быстро. Допивая последний глоток, я встретился взглядом с латунной статуэткой Шивы на книжной полке. Это четырехрукое создание и подбросило мне идею произвести в новом жилище инвентаризацию.
Стараясь не вспоминать самого хозяина, я отметил, что интерьер его квартиры претендует на некоторую оригинальность, и в первую очередь — благодаря стене, которую от пола до потолка занимала карта Европы. Причем она, эта желто-зелено-коричневая с пятнами синевы карта, была не просто наклеена на штукатурку наподобие обоев, но, словно живописное полотно, взята в оригинальную деревянную раму, что на пару пядей отступала от ее поверхности, создавая тем самым своеобразную перспективу. Карта как будто открывалась взгляду из широкого окна, куда слева не попадал только Пиренейский полуостров, а справа — Уральский хребет. Внизу линия обреза пролегала примерно на широте Крыма, под которым устроился столик-книга. По правую сторону этого "окна" тянулась стена, полностью занятая самодельными полками с книгами и захватившими весь верхний ярус тремя дюжинами пустых разнокалиберных бутылок с броскими этикетками. На третьей сверху полке в окружении десятка многоцветных жестянок из-под пива и обосновался брюхатый многорукий божок, на чьем лоснящемся толстощеком лице застыло удивленно-плутовское выражение. Божок смотрел в настоящее окно. Соседний дом стоял совсем близко, и спадавшая ниже подоконника плотная черная штора не была лишней.
Достойное место в комнате занимала широкая диван-кровать слева от двери. Стену над кроватью закрывали панели из бордовой кожи. (В тот раз я не обратил внимания, что кое-где кожа поцарапана чем-то вроде кошачьих когтей.) Сбоку от окна, над спальным уголком, стену украшали часы в деревянном корпусе с башенками и окошками. Правда, сами часы были электронными и измеряли время не стрелками, а зелеными цифрами.
Не поднимаясь с кровати, можно было нажать на несколько встроенных в панель желтых клавишей. Первая включала добитый черно-белый телевизор, вторая — люминесцентную лампу над письменным столом между окном и картой, третья — вентилятор на столике-книге, две следующие обнаруживать свои функции не пожелали, а последняя преподнесла приятный сюрприз: где-то внизу, у пола, уютно зажглась мягкая подсветка карты. Если потушить остальной свет, "окно в Европу" смотрелось особенно живописно.
Дверь комнаты была с матовым стеклом и открывалась вовнутрь. Выход в подъезд сторожил, сидя — ресоли, оранжевый плюшевый песик. Я вышел на лестничную площадку и нажал кнопку звонка. Песик запрыгал и залился веселым лаем. Дверь закрывалась на цепочку и три замка. Я отметил, что это уж слишком, и решил пользоваться двумя. В совмещенной с туалетом ванной ничего примечательного, за исключением большого паука, не оказалось.
Все, что я сейчас записываю, может показаться занудливо-несущественным, но я чувствую необходимость зафиксировать эти мелочи, ибо вскоре буквально каждая из них приобретет громадное значение.
Конец вечера был далеко, и я приступил к более близкому знакомству с оставленными поклонником Шопена вещами.
