По словам Кони, происхождение некоторых ‹…› повествований было следующее: "А вот что я сегодня начитал",-- говорил девятнадцатилетний писатель, входя к своему издателю и передавая ему содержание прочитанного в какой-нибудь забытой книжке. "Ну вот вам и сюжет, садитесь и пишите" -- говорил ему издатель, и в результате являлись рассказы вроде "Певицы", "В Сардинии" и т. п." (Горленко, с. 154--155).
Когда Некрасов говорил о некоторых своих ранних прозаических опытах как об "очень плохих -- просто глупых" (ПСС, т. XII, с. 24), он имел в виду, несомненно, такие произведения, как "Певица" и "В Сардинии". Заслуживает внимания предположение, высказанное одним из первых исследователей прозы Некрасова: "По тому, что повесть, более чем раннейшие, страдает всеми уродливостями старинного письма и подписана настоящим именем поэта, возникает, по-видимому, не лишенная значительного правдоподобия догадка, не есть ли ото первый опыт Некрасова, достаточно, однако, вылежавшийся в редакции, как это сряду и сплошь бывает с начинающими. Во всяком случае, почти странно допустить, что такую повесть с графами и баронами, очаровательными певицами, загадочными слепцами и перелетами из России в Италию, которой никогда в глаза не видел автор,-- написал человек, ужо чуявший потребности реального письма в "Без вести пропавшем пиите"" (Измайлов А. Беллетристика Некрасова.-- Биржевые ведомости, 1902, 17 дек., No 358). Выдержанность "Певицы" в духе романтических канонов действительно отличает ее от напечатанных ранее повестей "Макар Осипович Случайный" и "Без вести пропавший пинта", где романтические клише прозы 1830--1840-х гг. уже подаются в пародийном, ироническом ключе (см. выше, с. 536--537 и 543--544). В. Е. Евгеньев-Максимов оценивает "Певицу" как "шаг назад в творческом развитии" Некрасова (Евгеньев-Максимов, т. I, с. 267).
Замечание В. П. Горленко о чисто литературной основе "итальянских" повестей Некрасова развито А. Н. Зиминой: "Повести Некрасова навеяны чтением итальянских повестей Кукольника и Тимофеева. Эту зависимость очень легко проследить. Она сказывается в подражании шаблону итальянской повести и распространяется до заимствования отдельных ситуаций и даже имен. Все эти Франчески, Ангелики, Джулио прямо пересажены из повести Тимофеева "Джулио" ‹…›, "Антонио" и "Максим Сазонтович Березовский" ‹…› Кукольника" (Зимина, с. 169). Действительно, из "Джулио" (1836) А. В. Тимофеева в некрасовскую повесть перешел образ пылкого юноши, влюбленного в красавицу-вдову, готового драться за ее честь "с целым миром" и карающего ее обидчика, а также образ вероломного любовника (некрасовский барон Р** (синьор Отто) очень напоминает Фердинанда фон Стадергольма (барона фон Нахтигальталя) из "Джулио"). Из названных Зиминой произведений Н. В. Кукольника прежде всего "Антонио" (начало 1840 г.), повесть, по словам В. Г. Белинского, "исполненная драматического интереса" (Белинский, т. III, с. 182), дает основание для сопоставления с "Певицей" Некрасова (сходные образы, имена, сюжетные мотивы и ситуации). Свою аналогию в "Певице" имеет также романтическая история несчастной любви русского крепостного музыканта и итальянской певицы-примадонны, описанная в "Максиме Сазонтовиче Березовском". Однако эта повесть Кукольника написана значительно позднее "Певицы" (1844) и не может рассматриваться как источник произведения Некрасова.
Круг романтических повестей 1820--1840-х гг., творчески переосмысленных автором "Певицы", может быть расширен. По наблюдениям Н. Н. Пайкова, возможна преемственная связь "Певицы" со следующими образами и сюжетными мотивами прозы указанного периода: итальянская певица, оставляющая сцепу ради возлюбленного -- русского аристократа и возвращающаяся туда под другим именем ("Запорожец" (1824) В. Т. Нарежного); коварный оговор супруга другом с целью обольщения его жены ("Замок Нейгаузен" (1824) А. А. Бестужева-Марлинского); доверчивый муж-аристократ и жена, неспособная противостоять коварству близкого семье человека ("Калькано" (1831) и "Преступление" (1835) А. В. Тимофеева).
