— Меня зовут Юсуф. Юсуф сын Балига.
— Балиг — значит красноречивый. Аллах вложил в уста твоего отца слово убеждающее, льющееся и острое?
— О да. Ведь он был кади — судья. А судья должен быть красноречив.
— Ты носишь имя знаменитого иудея, прославленного в священной книге христиан. О нём пророк упоминает и в Коране. Он был прекрасен и красноречив, как твой отец. Он был любимцем своего отца, и это вызвало зависть его братьев. Они задумали убить его. Но Господь отвёл их руки и пресёк преступный замысел. Более того: тот, кто повелевает нашими судьбами, сделал так, что Юсуф стал любимцем фараона, его ближайшим советником. Тебя ждёт такая же судьба...
— Речи твои сладки, незнакомец. Но скажи мне и своё имя.
— Я ношу греческое имя Деметриуса. От имени всемогущей богини плодородия Деметры, покровительницы земледельцев. Мы, наш род, породнился с греками и унаследовал от них их имена и их язык. У нас дома говорили по-гречески. Как прежде на земле султанов, до того, как тюрки ниспровергли великую империю греков Византию и утвердились в её столице Константинополе. Мой отец носил это имя — имя великого византийского императора Константина, одного из покровителей и святых Греческой церкви. Но если уж речь зашла об именах, не могу взять в толк, отчего владетель твоей страны именуется шамхал.
Юсуф пожал плечами:
— Тебя смущает это слово? Что в нём такого? Я как-то не задумывался.
— Шамхал — мушкет на языке фарси.
— Мой родной язык не язык персов. Но у нас в обиходе много персидских слов. Мушкет — ты говоришь? Ну да, шах считал правителей своих провинций мушкетами, нацеленными на врага.
— Мой государь куда милостивей к народам, находящимся под его властью и покровительством. — Князь Дмитрий приложил руку ко лбу. — Позволь, о достопочтенный Юсуф, ещё раз поблагодарить тебя за откровенную беседу. Не знаю, приведёт ли Всевышний снова встретить тебя. Но возьми в память о нашей встрече вот эту вещь. — И князь Дмитрий вынул из футляра пистолет французской работы и подал его Юсуфу. — Он ведь тоже зовётся шамхал. И я хочу, чтобы в этом заключалось некое пророчество.
— Спасибо тебе, Дмитриус. И пусть пребудет над тобой милость Аллаха, единого, сущего.
С этими словами Юсуф удалился, спрятав дар князя в полы своего халата.
Сна уж не было. Князь поднялся и торопливо направился к шатру Петра. Закатное солнце лило густой багровый свет, окрашивая всё своими лучами-кистями в тёмные, словно бы предостерегающие тона.
Завидев его, Пётр поднялся, и улыбка раздвинула его усы.
— На ловца и зверь бежит, княже. Очень ты ко времени, я уж помыслил за тобою посылать.
С этими словами Пётр взял со стола и протянул князю книгу. Она была раскрыта, и он захлопнул её.
— Нарочито закрыл, дабы ты самолично отпер её с титульной страницы.
Чувствуя непонятное волнение, князь отвернул плотную корку переплёта и прочитал:
«Книга СИСТИМА, или СОСТОЯНИЕ мухаммеданския религии напечатася повелением его величества ПЕТРА ВЕЛИКАГО императора и самодержца всероссийского в типографии царствующего САНКТ-ПИТЕРБУРХА».
— Прислали две книги, дабы мы просмотр учинили и дали добро на печатание. Материя тонкая, опасаются, кабы не оплошать, не напороть чего непотребного. Позволь тебя поздравить. — И он обнял князя. — С законным, стало быть, младенцем, наследником славы твоей. Чти сам, дай своему Ивану — в четыре-то глаза надёжней. И с поправками, коли важны будут, отошлём с сержантом Курихиным.
Кантемир рассказал ему о визите Юсуфа. Пётр посерьёзнел, потом махнул рукой:
— Ну их! Сколь много слышу речей льстивых, столь менее веры устам, их произносящим. Думаешь, мне неведома истинная-то цена всем их заверениям? Нет, не прост я, а хочу всё же, зело хочу верить. А уж коли своим-то боярам веры нет, то уж что говорить об азиятцах. У них коварство в крови, тебе, княже, сие ведомо более, чем кому-либо другому.
Кантемир молча наклонил голову. Да, он изведал всё это сполна. Более всего в султановом гнезде — столице империи. Заговоры, доносы, клевета, подкуп, лихоимство — вот что двигало политику в тех пределах. Всё это сопровождало его и в те немногие месяцы его господарского правления, которые выпали на его долю. Он успел сполна искуситься властью за эти десять месяцев и теперь мог признаться сам себе, тайно, что отрава власти проникла и в его душу, пронизала всю плоть. И, как ни умён он был, расставание с этой тщетой было болезненным. И он ещё долго, будучи в России, блюл этикет своего господарского двора, втайне испытывая удовлетворение пусть от малой, но власти, от низких поклонов бояр, оставшихся верными, от их угодничества и трепета челяди.
