— Убью, мерзавцы! — взревел полицай, одной рукой держась за укушенную ногу, а другой стараясь расстегнуть кобуру пистолета.
Но улепетывавшие во весь дух мальчики уже скрылись за углом. Только добежав до вокзала, они остановились.
— Ну и собака! — переводя дух, произнес Фома. — Как это он тебя за ухо-то. И мне голову, как клещами, защемил. Ну, да и я его куснул как следует, толстого черта.
Посмотрев на взъерошенного рыжего Фомку, Петька вдруг расхохотался.
— Ты же меня в трактир повел. Говорил, может, что-нибудь перепадет. Вот и перепало. Закусил полицаем. А мне и куснуть ничего не пришлось. Остался с драными ушами.
Фома хотел было обидеться, но природная веселость взяла верх.
— И правда, что перепало! Не завидуй, Петь, моей закуске. Жирен полицай, да больно вонюч.
Из дверей вокзала вывалился подвыпивший немецкий солдат и, покачиваясь, направился в их сторону.
— Прячемся, — быстро скомандовал Фомка и ловко шмыгнул за угол, где притаился за спинкой садовой скамейки.
Немец был настроен благодушно. Покачиваясь на ходу и напевая какую-то немецкую песенку, он подошел к скамейке. В руках он держал плотно набитую полевую сумку, из которой выглядывало горлышко винной бутылки. Тяжело плюхнувшись на скамью, немец поставил сумку на землю рядом с собой так близко от мальчиков, что Фоме стоило только протянуть руку, чтобы завладеть сумкой. Но Фомка не торопился. Он выжидал.
Ждал и Петька. Никогда еще ему не случалось воровать. Но за последние три дня мальчики вконец изголодались. А в сумке, наверно, есть, продукты.
Взглянув на солдата, Фомка быстро согнулся, схватил сумку и, толкнув Петьку локтем, побежал через площадь. Захмелевший немец мирно дремал и ничего не заметил.
— В мастерские, — на ходу бросил Фомка, быстрым шагом пересекая площадь. — Там посмотрим, что попалось. Уж и тяжелая, — добавил он, тщательно укрывая добычу от любопытных взглядов полами кацавейки.
В развалинах железнодорожных мастерских было пусто. Мальчики забрались на чердак полуразрушенного здания. Очистив на полу место от щепы и мусора, Фомка расстегнул сумку и стал вынимать ее содержимое. Прежде всего он с интересом повертел в руках бутылку.
— «Ма-де-ра! — громко прочел он надпись на ярлыке. — Наркомпит. Винный завод.»
— Наша! Советская! — радостно воскликнул Петька.
— Ясно, наша, — рассудительно заметил Фома. — У фрицев всё краденое.
В сумке оказались колбаса, масло в красной пластмассовой коробке, буханка хлеба, две пачки сигарет…
— Уй, как много, — радовался Фомка, — смотри, Петь, шпиг, целое кило будет. Теперь живем!
— Объедимся, пожалуй.
— Ничего, мы помаленьку. Глянь, и трубка, и табаку целая пачка. Повезло!
На крыше что-то загрохотало. Но это лишь ветер, налетевший внезапно, гремел оторванными железными листами кровли, предупреждая о надвигающейся метели.
— Холодно, — съежился Петька.
— И то, холодно. Подожди, сейчас согреемся. — И, разыскав в чердачном хламе старый гвоздь, Фомка вытащил пробку из бутылки. — На-ка, глотни!
— А ты не боишься пить? — отстранился Петька. — Может, отрава?
— Ну да, отрава! Видел, как с этой отравы фриц песни пел? И на ярлыке написано: «Наркомпит». Нашу можно.
— Нет, всё равно не буду, — отказывался Петька. — Я никогда не пил.
— А я пьяница, что ли, по-твоему? — обиделся Фома. — Напиваться стыдно, а немножко, чтобы согреться, можно.
Налив мадеры в кружку, вынутую из сумки, он отхлебнул глоток вина, скорчил рожу, с видом знатока понюхал кусочек хлеба и откашлялся.
— Сильна, — проговорил он, переводя дух и закусывая колбасой.
Петька нерешительно взял кружку.
— Да не бойся, — уговаривал его Фома. — Она не горькая.
Петька сделал маленький глоток.
— Отец говорил, — пока школу не кончишь, к вину не притрагивайся, — тихо сказал он, отставляя кружку.
— Это он правильно, конечно, — согласился Фома. — Только это хорошо, когда дома живешь. А в трактир пойдешь заработать, иногда просто насильно угощают. Ты не думай, я много не пью. Рюмочку, чтобы отстали. Я, брат, всё знаю, что и как надо делать. А теперь — ешь.
У Петьки кружилась голова. Стало тепло и весело. Глядя на друга, он смеялся. Развеселился больше обычного и Фома.