Джек Энсон молчал.
— И если я убил ее, Джек, то почему медики установили, что она умерла естественной смертью?
Джек уткнулся в ладони лицом. Почоло подошел, похлопал его по спине:
— Я все же полагаю, старина, что голая девушка с крабом и призрак Нениты Куген в красном свитере тебе просто померещились. И вообще, ты бы показался врачу. Обещай мне это.
Джек не шевелился. Почоло отошел от него.
— Мне надо идти, Джек. Жаль, что ты так думаешь обо мне. Но поверь, я не затаил обиды на тебя. Пока.
Джек услышал, как отворилась и затворилась дверь. Он все еще сидел на кровати, спрятав лицо в ладони. Его сотрясала дрожь. Наконец он беспомощно разрыдался. Как обмануть время и безумие? Сейчас он боялся даже встать, даже открыть глаза.
Вдруг он почувствовал какое-то движение над ним, и что-то холодное коснулось его шеи. Он конвульсивно дернулся и с воплем вскочил, с ужасом глядя вверх. Перед ним стоял Почоло.
— Почему ты плачешь, Джек?
Джек схватил его руки:
— О Поч, Поч, мне страшно! Я не хотел тебя обидеть! Должно быть, я сумасшедший, Поч, сумасшедший!
— Нет, Джек, ты не сумасшедший. Не считай себя сумасшедшим и не думай об этом! Бояться собственного безумия — это самое ужасное. Поэтому я и не мог уйти. Я не мог оставить тебя наедине с этим страхом. Ты не сумасшедший, Джек, поверь мне, я знаю. Более того, ты действительно проявил редкую проницательность.
Джек смахнул слезы с ресниц.
— Что ты имеешь в виду, Поч?
— Что ты действительно обнаружил мистера Хайда.
Гримаса ужаса опять перекосила лицо Джека:
— Так, значит, ты все же убил эту девушку?
— Нет. Но я хочу рассказать тебе, как я не убил ее.
Почоло снова сел в кресло.
— Слушай! — сказал он.
4
— Может, ты и прав, Джек, и подсознательно я все еще ненавижу то время, когда был объектом благотворительности в школе и Мистером Попрошайкой в нашей компании, а все вы говорили мне «слуга». Я чувствую в себе желание отомстить за прошлое — особенно моему дорогому антиклерикальному папаше, который, изрыгая богохульства, пил запоем, а мы тем временем влачили нищенское существование в убогом многоквартирном доме. Хуже нет, когда «порядочные» семьи, лишившиеся своего положения, все еще стремятся высоко держать голову — этакая родовая знать в отрепьях. Во мне и сейчас все сжимается, как вспомню мать идущей по рынку с таким видом, будто за ней следуют еще две-три служанки с корзинами. Торговок рыбой ведь не проведешь. Они ей нагло, прямо в лицо говорили, что нечего задирать нос, глядя на их товар: «Донья Пупут[109], проходите, это вам все равно не по карману». И тем не менее никакие насмешки не могли заставить ее на людях повесить нос или склонить голову, хотя, подходя к дому с кульком моллюсков или мелкой рыбы, она, бывало, чуть не плакала. А дома обожаемый папочка в сломанном кресле-качалке кашляет над джином да громогласно клянет церковь. Я ненавидел его. И если я пришел к священникам, то только назло ему.
Но не думай, что в этом все дело. Конечно, первоначальной причиной моего благочестия могло быть желание отомстить отцу, но меня и самого влекла церковь. И пока ты, Джек, киснул там в унынии на своем острове, я здесь неуклонно продвигался вверх и вверх как воинствующий сын церкви, как ловкий бизнесмен и как толковый политик. Мистер Попрошайка добился успеха, и его начали прочить в президенты одновременно с Алексом Мансано, который раньше называл меня слугой и держал при себе на побегушках. Но он с самого начала стоял по эту сторону, а я — по ту, и по другую сторону от моего дорогого папочки, который был заодно с Алексом и его папочкой, доном Андонгом, моими заклятыми врагами, ибо они были самыми ярыми антиклерикалами того времени.
Уже тогда я считал, что, сравнявшись с ними в положении, я буду способен на большее. В чем состоял их главный аргумент? В том, что приход христианства развратил филиппинца. Но если подлинный филиппинец есть филиппинец языческий, то почему они не доводят этот аргумент до логического конца? Филиппинец снова обретет себя только тогда, когда снова станет язычником. Reductio ad absurdum[110] да? Нет, ибо дело тут в том, что вырвать филиппинца из лона христианства — значит освободить его, вернуть к доиспанским корням, а это и есть цель националистов. Но мне казалось, что они боятся заходить так далеко.
