– Пошел! – отбивалась локтями, ногами, коленями. – Не хочу... Не буду... Дай пожрать!
– Зойка! Зой-ка!..
– Катись! Не мог, зараза, жратвы припасти...
– Зойка... Три-восемь, Зойка! Три-восемь!..
– Нет... Не хочу... Не мешай!
Она грызла сухарь. Все время грызла сухарь. Ей было не до него. Обсасывала, обкусывала, облизывала, крошила зубами, постанывала от голодного нетерпения.
– Перестань! – закричал. – Перестань сейчас же! Дура! Скотина! Животное!..
Выдернул из-под головы подушку, навалил ей на лицо, но и оттуда, через пуховую тяжесть, слышен был хруст раздираемого в клочья сухаря. "Зойка! – кричал в подушку, в ее непробиваемую глухоту. – Зой-ка!.."
– Все, – сказала глухо и обмякла. – Съела...
Он молчал.
– Все, – повторила уже деловито. – Надо бежать.
Он лежал рядом: тихий, ручной.
– Погоди...
– Сервиз продадут.
– Черт с ним...
– Ты что! – Ногами отбросила одеяло, легко спрыгнула на пол. – Японский сервиз. На двенадцать персон. Девки лопнут от зависти. Думаешь, чего покупаю? Чтобы лопнули. Вот они и лопнут.
Ходила по комнате от стены к стене, причесывалась, наводила красоту.
– Не уходи... – попросил.
– Пошли со мной.
– Нет...
– Да.
Накинула платье, повернулась спиной:
– Застегни.
Он не застегивал.
– Ну!
Застегнул.
Она шла по улице легким, широким шагом. Нога пружинили, руки отмахивали за спину. Она гордо плыла над тротуаром, грудью вперед: богиня на носу древнего корабля. Прохожие оглядывались на нее. На нее всегда оглядывались прохожие. И никогда – на него. Рядом с ней он не существовал. Меньше всего он существовал, когда шел рядом с ней. С годами он горбился, голова клонилась книзу, а она, наоборот, распрямлялась, ее грудь бросала вызов целому миру.
В магазине оставались два сервиза. Стояли у прилавка безденежные прохожие, облизывались на такое великолепие. Зоя выписала новый чек, побежала к директору. Левушка поплелся следом.
– Ну, пожалуйста... – попросила ласково и с умыслом склонилась над директорским столом. – Что вам стоит?
Старичок-директор внимательно поглядел на нее, скосил глаз на подставленный вырез платья и – поперек всяких правил – продлил чек до конца дня.
Вышли из магазина, встали продышаться на ветерке.
– Теперь, – сказала, – порядок. Сервиз наш.
Левушка вздохнул, переступил с ноги на ногу, тоскливо поморщился.
– Что ты кривишься? – закричала. – Сам потом спасибо скажешь.
– Ты бы... Не так явно. Поймут неправильно...
– Да он старик, – захохотала. – Ему поглядеть – уже радость.
И зашагала по улице, изумляя прохожих.
Левушка стоял, приткнувшись к стене, глядел вслед. Так бы и стоял вечно, так бы и глядел с тоской и любовью.
– Лев! – крикнула от угла. – Я жду.
Он не шелохнулся.
Не поленилась – вернулась обратно, встала перед ним, уставилась совиными глазами.
– В чем дело?
– Не хочу, – сказал глухо. – Иди сама.
Подумала, покусала губу, решила за двоих:
– Ладно. Я за деньгами, ты – в детский сад.
– Чего это?
– Тараса сегодня привозят.
– Врешь! – охнул.
– Через полчаса.
– Что же ты... – закричал. – Раньше не сказала?
А сам уже бежал по улице, размахивая руками, неуклюже обегая прохожих. Бежал – задыхался. Бежал – ругал Зойку. Время – только поспеть.
Когда завернул на нужную улицу, его уже обходили автобусы. У каждого – спереди флажок. У каждого надпись на заднем стекле: "Осторожно – дети!" И он умилился на бегу: осторожно – дети! Осторожно! Эй вы, водители! Не гоните, не безумствуйте вокруг, не обходите на больших скоростях. Будьте аккуратны, безрассудные водители, будьте бережны и внимательны. Берегите детей наших, берегите детей своих. Осторожно. Осторожно – дети! Хоть бы кто догадался написать, хоть один разочек: "Осторожно – взрослые!"
10
Когда добежал, наконец, задыхаясь и кашляя, все было кончено. Истомившиеся за лето родители похватали в охапку своих детей и потащили по домам, прижимая к груди, стеная и плача, покрывая поцелуями и задаривая конфетами, проклиная тот час, когда согласились отдать их на все лето. Крик стоял над микрорайоном. Замирающий за углами крик радости и счастья, звуки затяжных поцелуев.
Посреди улицы столбом встала женщина в белом халате, перепоясанная тесемкой под могучим бюстом. Руки в карманах, в зубах папироса, на лице – блаженство. Увидела Левушку, насупилась грозно:
