– Ты... – зафыркал Левушка. – Обтесал себя по той... по тогдашней моде. А мода-то, мода проходит... Ты устареешь, друг мой.
– Хо-хо... – дурачился Вадя. – Валяй! Шпарь! Накаркай старику Ваде мрачное будущее...
Девочки-пираньи допили пиво, ожидающе глядели на Вадю.
– Учти, – сказал Левушка и поводил пальцем у него под носом. – Дважды себя не обтешешь. Там, где потребуется выпуклость, у тебя давно уже плоско.
Встал, потянулся, посмотрел сверху вниз:
– Очень рад, что тебя повидал. Очень! Гора с плеч.
Пошел было к двери, но с полдороги воротился обратно:
– Пообедай один раз перед зеркалом. Только один раз – и ты застрелишься от омерзения. Пошли, девочки!
Девочки встали со стульев, покачались на тоненьких ножках, разом дернули плечиками... и пересели за стол к Ваде.
Левушка опрометью выскочил из кафе, а в спину ему, как резаный, утробно хохотал Вадя Горохов, и посуда на столе жалобно звякала от толчков его могучего живота.
5
Левушка прислонился к стене дома, обмяк в оцепенении. Будто сделали ему обезболивающий укол, заморозили сверху донизу. Будто сердце гоняет по жилам не кровь – соляной раствор и отмерли разом нервные окончания. Только глаза со скрипом ворочались в глазницах, посыпанных мелким песочком. Каждый поворот глаза отдавал болью. Каждый поворот.
Запахло серой, гнилью, болотными пузырями, тухлыми яйцами. Вынырнул, как из густого тумана, Вадя-хохотун, враскачку пошел навстречу. А перед ним – прилипалами перед акулой – рядком плыли девочки-пираньи, держали точную дистанцию. Он быстрее, и они быстрее. Он медленнее – и они тоже.
– Смотри, – глухо крикнул Вадя, широко, по-рыбьи, разевая рот.
Он встал, и девочки встали. Он пошел, и они пошли. Повернул было налево, но они остановились, налево не пошли.
– Не обманешь... – как в бочку, захохотал Вадя. – Непостижимая тайна. Рефлексы. Ход рыбы на нерест. Знают, чертовки, что жена на курорте. Все знают.
– Кто ты? – немея, прокричал Левушка.
– Я идеалист, – обернулся Вадя и показал в улыбке белые собачьи клыки.
– Ты не идеалист.
– Я идеалист, но на вещи смотрю трезво.
Исчез за углом.
Небо валилось сверху мягкой, неодолимой тяжестью.
Солнце утыкалось в переносицу через гигантскую лупу синевы.
Дома вокруг угрожающе изгибались.
Горизонт стремительно сужался.
Асфальт проминался.
Давление на подошвы исчезало.
Сердце взлетало кверху, затыкая горло.
Глаза выползали наружу, охватывая круговое поле зрения.
Еще немного – и он увидит свой затылок.
– Опять… – выкрикнул невнятно, давясь словами. – Не надо! Не…
И выпал на дно времени. И время говорливым ручьем потекло над ним – без него. А он только неслышно колыхался – утопленником на асфальтовом дне, глядел отрешенно через толщу прозрачных вод…
... и снова – в который уж раз! – липкое, навязчивым бредом Беищево, улица прямая до безобразия, тихая радость планировщиков, осевая линия – стрелой в горизонт, деревья подстриженными пуделями, чахлые цветы – один в один, и в каждой витрине чистота, пустота, стерильное однообразие. Улица – наваждение, улица – кошмар, улица – спроектированное безумие.
На этой улице не было тени. Солнечные лучи уходили за угол, изгибались, изворачивались, нагло лезли во все щели, бесстыже забирались в укромные места, вели себя непотребно. Люди бродили по улице в поисках укрытия, тоскливо поднимали головы к остервенело безоблачному небу, но тени нигде не было, даже подобия тени, даже намека на нее.
(Порывами налетал ветер, разносил понизу мерзкие, вонючие запахи, миазмы гниющих, кишащих червями отбросов. Где-то шелудивой собакой шел по улице Вадя Горохов, кончик его носа дергался, словно вел хозяина по свежему следу, и девочки-пираньи, колыхая чуть проступившими ягодицами, кратчайшим путем вели его к его дому.)
На этой улице не было тишины. Остервенелые звуки, как дикие звери, рычали, визжали, трещали, ревели и грохотали, будто вырвались, наконец, из многолетнего заточения. Где-то содрогались невидимые громкоговорители, звуки рвались наружу в оглушающем изобилии, сталкивались, дробились на части, ломались, корежились, становились еще омерзительнее. Люди бродили по улице в поисках тишины, – безъязыкие, оглушенные, отупелые, с продавленными барабанными перепонками, – но тишины нигде не было.
