– Эть, – сказал гордо, – вот я ее! Га-га-га...
И захохотал мощно и радостно, жирным мохнатым смехом, будто горло обросло изнутри шерстью, содрогнулся бурно, всем телом. Долго хохотал, со смаком, в полное свое удовольствие: кашлял, отплевывался, качал в изнеможении головой, утирал лицо пухлой ладонью, а они стояли молча, глядели на него угрюмо.
Был он сытый, спелый, наливной, весь глянцевый, как маслом смазанный на долгое хранение. Загорелый до корочки подрумяненной, солнцем прокаленный, крепкий, плотный, округлый, будто камень-голыш, обкатанный морем. Волос плотным ежиком, шея толстыми складками, руки короткие, двумя сардельками, из ушей, из носа, из-за ворота рубахи дыбом кустились буйные волосы, на упитанных щеках торчали бородавки, каждая с клубнику.
Но живот... Живот поражал самое искушенное воображение. Не рыхлое, вялое пузо гурмана и лежебоки. Не дряблое, обвисшее брюхо неразборчивого обжоры. Огромный, тугой, утрамбованный плотно, со смыслом, как рюкзак у опытного туриста. Живот распирал до предела полотняную рубаху, гордо торчал наружу: живот – банк, живот – копилка, надежное помещение капиталов. Рядом с ним все остальные части тела выглядели мелко, незначительно. Человек был при животе, около живота, ничтожным к нему придатком, обслуживающим основное предприятие.
Живот содрогался от хохота, бородавки прыгали по щекам, руки-сардельки отмахивались в изнеможении, а глаза сощурились хитро, глаза совсем не смеялись, зорко оглядывали Аню с Егором, будто соображал на ходу, на что бы их употребить.
– Фу... – сказал, отдуваясь. – Смешлив не по годам. Теперь еще ничего, а, бывало, зайдусь – не остановишь. Утром насмешат, к обеду отойду.
И без остановки, скороговоркой, не переведя дух:
– Здрасьте – мое почтение. Наше вам с кисточкой. Ваш сосед во-он с того балкона.
И опять фыркнул, прыснул, захохотал упитанным смешком. А глаза, видно, не высмотрели еще всего, цепко оглядывали Аню, оглядывали Егора.
Егор отвалился от забора, взял ее за руку.
– Давай, – сказал. – Попытаем еще.
– Может, не надо?
– Надо.
Схватились вдвоем за проклятую кровать, стали опять тянуть. Но сил уже не было, запала не было, и кровать даже не шелохнулась. Словно приросла ко дну.
Тут мужичок, будто все уже разглядел, резко оборвал смех, шагнул вперевалку, раздвинул их животом.
– Ну-кось, – сказал. – Дайте пенсионеру.
Поддернул под самое горло необъятные пижамные брюки на резинке, ухватился половчее за спинку, одним махом выдернул кровать.
– Гэть! Куда вам ее?
– Никуда, – сказал Егор, бледно улыбаясь.
Мужичок и не удивился:
– Никуда так никуда, полежит и у пруда. Нехай тут валяется.
– Спасибо, – сказала Аня. – А то уж мы замучились.
– Э, милая, – хохотнул мохнатым нутром, – за спасибо шубу не сошьешь.
Оглядел их опять, по очереди, сказал мягко, задушевно:
– Граждане вы моя хорошие, соседи наиближайшие... Имею до вас заманчивое дело, да не знаю, как подступиться.
Егор сразу насторожился, отступил назад, а Аня, наоборот, шагнула вперед, загородила мужа:
– До кого это до нас?
– До вас до обоих. Может, в дом зайдем, чайку глотнем?
– Не зайдем, – отрезала. – Незачем.
– Ишь ты, – он и не обиделся. – Бедовая.
– Какая есть.
Подвигал бровями, поморщил нос, сказал одобрительно:
– Ну да это и лучше. Машина твоя?
– Моя.
– Совсем ладно.
И замолк. Стал оглядывать. А нос все морщился, а руки оглаживали с любовью живот, глаза прятались за щелками век, за зарослями бровей.
– Времени у меня навалом, – кинул между прочим. – Вот бы приспособить...
Опять умолк.
– Пошли, – сказала Аня и взяла Егора за руку.
А мужичок встал на дороге, валуном загородил проход.
– Времени, говорю, навалом. Вот бы нам в долю войти.
Теперь и Аня насторожилась:
– Кому это – нам?
– Нам да вам, – пояснил, – вам да нам. Больше никого не надо. Обидно глядеть, граждане-товарищи, как земля пропадает.
– Какая земля?
– Ух, непонятливые! Да ваша, ваша...
Оглянулся по сторонам, оглядел балконы, окна, крыши, зашептал таинственно:
– Земля ваша – руки мои. Можно бы и наоборот, да у вас рук нет, у меня – земли. Верно говорю?
– Чего хочешь? – рассердилась Аня. – Говори толком.
