Друг ситный опустил голову на грудь, сказал, угасая:
– Для вас... никто, а для всех... персонал...
– А если и другие не поверят? – мужчина был на верху блаженства. – Опять ты никто. Шибздик ты, а не персонал.
Друг ситный уже и глаза закрыл:
– Чего ты... хочешь?..
– Веры, – твердо сказал мужчина и поглядел пронзительно. – Веры хочу. Без веры все мы – ноль на палочке.
– Ладно, – отмахнулась Клавдея. – Завел шарманку.
– Хочу, – повторил мужчина. – Веры хочу.
– Тебя что, обидели?
– Обидели. Меня проверками обидели. Много раз.
На это друг ситный сказал в полудреме, теряя целые фразы, что у нас никто никого не обижает... потому что... из года в год... все выше и выше... и пусть враги... пусть!.. если вы, конечно, наш человек... После чего свесил до пола руки и заснул окончательно.
Но завозился на стуле Леха Никодимов, заговорил торопливо, перебивая самого себя:
– Да я токарь! Я по металлу! Я ее, родимую, выточу, концами оботру, а она тепленькая... – Леха даже прослезился: – Как баба...
– А я... – захохотал мужчина, не верю.
Закурил "Беломор", бросил пачку через стол. Леха потащил папиросу корявыми пальцами, переломал всю, просыпал табак, полез за новой. Закурил, торопливо затянулся, будто за ним гнались, и сразу затосковал.
Вспомнил Леха родную курилку в углу под лестницей, скамью задами отглаженную, задушевные разговоры в своей компании, и всполошился, замахал руками – бежать куда-то... но закружило уже голову, будто пересыпались дробинки, утяжелили затылок, и куда-то стремительно утекала сила – водой в раковину, мысли поползли вялые, тягучие, на карачках. Стоит перед ним докторишка, будто знает про Леху главный секрет, и это беспокоит, это бередит, есть в этом своя закавыка. Торчит гвоздем в мозгу закавыка, цепляет занозой, шуршит комком, а умять ее, уложить поудобнее – трудно. Все в тумане, в ватной слепой пелене. Будто бельмо на мозгах.
– А я... – донеслось издали, как из другой комнаты, и хохот густой, жеребячий: – Не верю... Не ве-рю...
Мужчина глотнул водку из фужера, покрутил головой, жарко дохнул в самое лицо:
– Я живу – во! Веришь?
– Верю, – покорно согласился Леха.
– Я так живу, как никто не живет. Веришь?
– Верю.
– Еще скажи.
– Верю.
Мужчина зажмурился от удовольствия:
– Ну и ладно. И спасибо. Хоть один поверил. Теперь ты спроси.
– Чего?
– Чего хошь. Я тебе поверю.
– Мне не надо.
– Надо, – убежденно сказал мужчина. – Это всем надо. Ты не бойся – я поверю.
– Всем надо, – уперся Леха, – а мне – нет...
– Ну и дурак, – охладел тот. – Хрен с тобой.
Леха обиделся. Взял рюмку, выпил не всю, плеская на халат. И сразу ослаб, раскис окончательно. Глядел на мужчину глазами в глаза, говорил, еле ворочая языком, в пьяной ненависти:
– В морду бы тебе дать... Сапогом по лбу... Кирпичом по затылку... Бутылкой промеж глаз...
Мужчина слушал жадно, весело, ухал от удовольствия:
– Еще давай, еще... И-эх! Заяц моченый!
– Эт-то как пониженное... – пьяно бормотнул Леха, укладываясь щекой на липучую клеенку. – Ошибаетесь... У Лехи ажур... Лехе – вынь да положь...
И заплакал. И побежали крупные слезы, весело запрыгали с носа на стол. Что же это? Как же оно так? В капиталку, в переборку, в отбраковку Леху Никодимова. И сопливый докторишка уже записал бисером по карточке, знак поставил на Лехе. выделил среди прочих. Все с Лехой! Попрощались. Прохудился раньше времени, как учебная машина, которую задергали неумелые новички-водители.
– Да я... – вскинулся Леха, а голос глухой, неясный, самому не слышный. – Выходи впятером... на одну левую...
И затих. Заснул, как провалился. Только слезы капали с носа на клеенку, разбавляли водку в лужице. А потом и они кончились.
– Вот, – сказал мужчина. – Опять мы вдвоем, Клавочка.
Развалился по-хозяйски на диване, взял в руки гитару, тронул легонько:
– Садитесь, Клавочка, на прежнее место.
Клавдея подошла к дивану, села на краешек, а он, полоумный, ударил вдруг по струнам, закричал хмельно и дико:
– Клавочка, Клавочка, дорогая Клавочка!..
Обррвал, как не было, потянулся к столу, взял полные фужеры:
– За наше, Клавочка, за будущее!
Глотнул залпом, ухнул, крякнул, простонал в вожделении:
