И было так – долго. Уже пацаны в школу бегали, уже они в городе жили, своей квартирой, а любила Леху по-прежнему, мотала его ночами: силы-желания не убавлялись. Была Клавдея не толстая, была не тонкая: в самый раз. И Леха – в самый раз. И жизнь их совместная – тоже в самый раз.
А потом, – не скажешь, когда и началось, – пошли их дорожки на разные колеи. Леха потихоньку спивался, приходил домой пьяный, без сил, засыпал сразу, почти что у порога. И радости по ночам не было, не было Клавдее удовольствия: вялый, рыхлый, разболтанно торопливый – какой от него прок? Плакала Клавдея, ругалась, выла с тоски, а поделать ничего не могла. Водка все ему заменила: дом, детей, жену. Водка все из него высосала: силу, охоту, желание.
И перегорело в Клавдее, пеплом подернулось, стылыми завалилось головешками. Переключила Клавдея неистраченную свою силу, стала деньгу копить, обзаводиться хозяйством. Леха свое пропивал, она – копила. Леха – из дома, она – в дом. Подсказали знающие люди, устроили работать в бассейне, в мужской раздевалке. Сколько она привыкала, сколько стыда вытерпела, этого добра наглядевшись, – не перескажешь! Не все привыкают, не все остаются: работа трудная. Она осталась, она притерпелась: работа денежная. Кто пятачок сунет за хлопоты, кто гривенник. Наберет за день горстку мелочи, обменяет на бумажки, спрячет от Лехи в шкаф, под белье, сплюснутые рублевки.
Зато дом у Клавдеи – полная чаша. Гвоздь последний на ее деньги. Начинала когда-то с табуретки, а теперь – стол лаковый, стулья мягкие под чехлами, люстра на пять рожков, телевизор под салфеткой, часы с боем, на полу дорожки, на окне двойные занавески – тканевые и тюль, в серванте посуда горкой, в шифоньере – белье, на кровати подушки пышные, покрывало вышитое, а в коридоре совсем уж невообразимое, дорогостоящее, не каждый и слыхал: обои финские, моющиеся, в меленький цветочек. Все сама приобрела, на свои на кровные, трудом и стыдом заработанные.
Стала копить – начала толстеть на глазах. Она и не ест ничего, один кефир, а пухнет на дрожжах. Будто распирает ее от жадности. Будто насыщается, никак не насытится добром. И все злится при этом, все стервенеет до желваков, до желчной отрыжки. Ходит по раздевалке, голых мужиков могучим плечом пихает, захлопывает с треском дверцы кабинок, со злостью принимает чаевые. Будто одолжение делает. Что голый, что одетый – один для нее черт.
А потом подвернулся неизвестно откуда сегодняшний мужчина, растормошил, разбередил, разбудил навеки уснувшее. Налетел на нее мужчина огнедышащим паровозом, смял, сокрушил, подчинил своей воле. Пришел он в бассейн, увидал Клавдею, не стал раздеваться. "Нет, – говорит, – не могу при такой женщине". Так и сидел с ней рядом, орал на мужиков, чтобы срам при женщине прикрывали, болтал почем зря до самого закрытия, проводил под ручку до дому. И на другой день пришел, опять проводил. Приехал мужчина с Дальнего Востока в длительный отпуск, делать мужчине нечего.
Сегодня с утра завалился в гости, принес водку с закуской, снял со стены позабытую гитару. Нет, не засох в Кпавдее колодец, только завалило родничок пустыми годами: отгреби – он и зажурчит. Нет, не потухли совсем угли: подуй сильно, с умом, и блеснет искорка.
10
А в комнате уже накалились страсти. В комнате разговор пошел серьезный, за жизнь. Леха сидел сонный, раскисший, лениво размазывал пальцем лужу на клеенке, а мужчина навис над другом ситным, торжествующе похохатывал. Был он жаркий, распаренный, в приличном подпитии. Мужчина явно благодушествовал. Мужчина жаждал разговора.
– Вот ты! – кричал прямо в лицо, и друг ситный моргал на каждом слове. – Ты, к примеру, кто?
– В каком смысле? – пьяно спрашивал тот, кося глазом на буйного собеседника.
– В общем в смысле. Кто ты у нас?
– Я у вас... – друг ситный собрался с силами, выговорил коснеющим языком: – Административно-управленческий персонал…
Сказал – раскис от натуги.
– А я не верю, – радостно сообщил мужчина и королем оглядел всех. – Не верю.
– Это... ваше дело...
– Так ежели я не верю, ты для меня никто. Никто!
