От брата письма приходили редко, зато Лута писал чуть ли не каждый день. Взглянув на обратный адрес, Дэлгэрма рвала его письма и бросала в огонь. А письма брата читала и перечитывала. Иногда читает письмо, а в глазах слезы. За ту трудную зиму Дэлгэрма увяла, как цветок, побитый засухой. Лицо осунулось, в глазах поселилась тоска, смотреть на нее было больно. К весне она стала совсем молчаливой, нередко плакала ночами, тихонько и нежно звала брата, шептала в темноту:
— Неужели так и пройдет моя молодость? Где ты сейчас, Чулун мой? Приезжай ко мне, я так по тебе тоскую!..
Но на этот призыв любви отвечал только зимний ветер своим пронизывающим душу свистом.
Когда наступил белый месяц[4], Дэлгэрма просеяла через сито последнюю муку, мелко нарезала козье мясо и сделала бузы[5]. Расколов две головки сахара, приготовила угощение, и мы поздравили друг друга с Новым годом. Она посадила меня в самый центр, будто потчевала старшего, уважаемого человека, поставила передо мной угощение и налила чаю.
— Братик мой, ты стал мужчиной, — сказала она, вытаскивая из клубящегося пара бузы. — Ешь, ешь, братик. Только сначала, по нашему обычаю, поприветствуем друг друга.
Я встал, протянул Дэлгэрме руки, а она поцеловала меня в лоб. Потом, помолчав немного, сказала:
— Братик мой, поцелуй сестру!
Я нерешительно подошел к Дэлгэрме, коснулся губами ее лба. Лицо Дэлгэрмы вспыхнуло, она отвернулась и вытерла слезинку. Почему она попросила об этом, я так и не понял. Но в душе был горд: в ту памятную новогоднюю ночь я от имени брата Чулуна поцеловал его невесту Дэлгэрму.
После белого месяца кончилась мука. Мы сообщили об этом в поселок, но с мукой, видно, было туго везде, и нам ее не прислали. Вскоре кончилось мясо. Дэлгэрма спустилась в поселок и на другой день вернулась пешком, неся на спине две тощие, синие ноги козы.
Работа наша становилась все труднее. Топлива не хватало, несколько печей на заводе стояли холодные. Надо было любой ценой обеспечить их топливом. Мы с Дэлгэрмой входили в лес на рассвете и возвращались, еле волоча ноги, густыми сумерками.
Снова наступила осень. Из разговоров взрослых я понял, что война кончилась. Но мы все еще оставались на лесозаготовках. Дед Дамдин всю осень туда-сюда ездил на своей подводе. Однажды он сказал:
— Начальники говорят, вы хорошо работаете. Но топлива все равно не хватает, чуть обжигальни не встали. Очень туго приходится.
— А что, в Глухой Пади не работают на лесозаготовках? — спросила Дэлгэрма. В ее голосе послышались обида и упрек.
— Работают, как же. И в Глухой Пади, и в других местах. Но с топливом туго. Хотят ведь не опоздать с обжигом известняка.
Нагрузил дед Дамдин свои телеги и спешно в тот же вечер уехал. Я все стоял возле палатки, слушая удаляющийся стук колес его больших неуклюжих телег.
Однажды он приехал очень хмурый и что-то сказал Дэлгэрме по секрету.
Лицо Дэлгэрмы вдруг переменилось, и она спросила прерывающимся голосом:
— Что… что ты… сказал?
— Возьми себя в руки, Дэлгэрма, — начал уговаривать старик, но она, больше не сказав ни слова, молча выбежала, села на старикову лошадь и ускакала.
— Что с ней? — спросил я у деда.
— Поди спать, сынок, — ответил он, как будто не слышал меня.
Дэлгэрма приехала поздно. С каким-то узелком в руках. На лице застыло выражение тоски и скорби. Глаза распухли от слез. Дала мне конфет, каких я в жизни не видел, вытащила из узелка спички из картонки и очень спокойным голосом сказала:
— В нашем кооперативе только такие спички, в коробках нет.
Я чувствовал, что за этими будничными словами скрывается что-то большое, тревожное. Что она думает сейчас совсем о другом.
— На заводе было собрание. Выступал начальник, сказал, что мы потеряли на войне много своих рабочих…
Я встревоженно посмотрел на нее. Она отвела глаза, уставилась куда-то на нижний край палатки. Потом, тяжело вздохнув, достала из кармана махорку, скрутила самокрутку и закурила.
— Братик мой, — сказала она, выпустив изо рта дым, — теперь у нас есть и спички, и мука. Война окончилась, братик. Люди уже возвращаются.
— Брат Чулун приехал, да? — вдруг радостно воскликнул я, забыв о недавней тревоге.
