Впрочем, ему грозила обычная судьба профессионального спортсмена. С возрастом — а он и без того начал выступать очень поздно — или после первой серьезной травмы он мог оказаться никому не нужным. Так и случилось. Джозеф сломал ногу, и семья начала голодать. Правда, к этому времени в лавке продавались уже не только тарелки и чашки, но и принадлежности для крикета, но это разве что спасало от голодной смерти.
Теперь Уэллс-старший окончательно понял, что был всегда неудачником. Жена это поняла много раньше.
В доме было мрачно, не прибрано, голодно. День за днем проходили в неподвижной молчаливой тоске. Чисто вымытые, отутюженные, обштопанные дети уходили в школу из мрачного, грязного, тесного дома. Мать кое-как споласкивала тарелки и, подумав, не забыла ли она наказать им, чтоб они никому — не дай бог! — не сказали, что получили на завтрак по две картофелины и по кусочку селедки, садилась записывать в дневник свои обиды и огорчения.
Она никогда не была какой-нибудь хохотушкой и всегда считала, что истовая религиозность вполне заменяет суетное веселье, но теперь у нее все плотнее сжимались тонкие губы и все неподвижнее делался взгляд.
Едва подрастут дети, она оставит и этот дом, стоивший ей здоровья и молодости, и этого неудачника, доставшегося ей в мужья (на все воля божья!), и вернется туда, где не знала этой тоски и этих забот, — в старый дворянский дом, куда ее когда-то отдали горничной и где она теперь по возрасту и опыту своему может претендовать на положение экономки…
А Герберт любил этого неудачника. Да ему и в голову не приходило, что отец у него неудачник. Это был отец, которого бы всякий мальчишка себе пожелал. Его знали и о его победах вспоминали все крикетисты в округе. А потом, когда он не мог больше играть, они ходили на дальние прогулки втроем — он, отец и старший брат Фрэнк, и отец столько интересного рассказывал им о животных, растениях, о сельской местности, где так давно уже жили Уэллсы.
Взрослый Уэллс будет потом всю жизнь, из романа в роман, любовно описывать эту вот сельскую Англию и с неохотой описывать город…
Эти Уэллсы все друг друга стоили.
Фрэнк, например. Вроде бы совсем уже удалось вывести его в люди — так нет, не выдержал благоприличной жизни. Поначалу устроился очень удачно — приказчиком в мануфактурной лавке. Выгнали. Правда, не по его вине. Ну, поискал бы хорошего хозяина, порядочного. Не стал. Сделался бродячим ремесленником. Работа как раз по нему: не столько работает, сколько болтается по окрестностям и чешет язык с каждым встречным и поперечным.
Но Герберт и того хуже. С ним совсем сладу нет.
Сначала тоже казалось, что он подает надежды. В школе говорили, что он способный. Но куда девались эти способности — непонятно. Из одного магазина прогнали, из другого сам сбежал. Только и годится на то, чтобы книжки читать. Наверно, все на свете книжки уже прочитал, а все читает, читает…
…Дальше произошло непонятное. Книжки, которые мешали жить, сделались средством к жизни. Сперва Герберта взяли в помощники учителя, потом в студенты к профессору Хаксли — в Лондон выписали, дорогу оплатили, стипендию дали.
Да, Герберт поднимался все выше и выше. Он стал преподавателем университета и автором учебника биологии, журналистом, писателем. В двадцать девять лет его узнала вся Англия, в тридцать с небольшим — весь мир.
Рядом с мальчиком и юношей Уэллсом не было биографов и летописцев. О годах, проведенных в Бромли, и о первом появлении в Лондоне рассказал нам сам Уэллс в своей автобиографии и в нескольких романах. Об Уэллсе — признанном писателе — немало рассказали другие.
Он был небольшого, совсем небольшого, роста, полноватый, со слишком длинными руками и теноровым голосом, неожиданным для человека такой комплекции. Когда он бывал очень усталым или подавленным, то казался человеком сдержанным, когда бывал в особенно хорошем настроении, то казался человеком превосходно воспитанным. В иных случаях нельзя было сказать ни того, ни другого. Зато почти всегда можно было заметить, как ему все на свете интересно.
Перед нами мелькают кадры старой кинохроники. Вот сходит с самолета прилетевший в Москву Уэллс. Выходит, здоровается. Лицо замкнутое. Он не смотрит в камеру — еще одну камеру из тысяч, нацеленных на него за годы успеха. Но вот он быстро обернулся, что-то сказал, и видно — до чего ему все интересно! Вот он у академика Павлова. Сотрудники уселись в ряд для групповой фотографии. Посредине Уэллс. Но как хорошо, что снимает кинокамера, а не фотоаппарат! Фотография могла бы и не получиться. До чего неспокоен Уэллс, как он смотрит все время по сторонам, как не сидится ему на месте! Потом вместе с Павловым он смотрит обезьян. И опять у него другое лицо — внимательное, спокойное, освещенное доброй улыбкой.
