До того момента все долгие годы жизни в Перу мне как-то удавалось улизнуть от нередких предложений местных друзей, и в частности Боба, попробовать мясо куя, но тут деваться было некуда. На меня неумолимо смотрели хитроватые глаза индейца.
Прочитать мысль Боба особого труда не составляло. Это была, конечно, месть за то, что я заставил его влезть в самолет и пролететь над пустыней Наска. Теперь бумеранг вернулся:
– Знаешь, стыдно, столько лет прожив в Перу, не попробовать одно из главных национальных блюд.
Не дожидаясь моего ответа, Боб повернулся в сторону старухи, которая была кухаркой и официанткой одновременно, и жестко сформулировал заказ:
– Два пива и два куя.
Еще до того, как мне подали блюдо, я уже чувствовал себя людоедом. А когда тарелку принесли… Куя подали целиком, с головой и лапками, а в пустых глазницах убитого ради меня животного мне представились несчастные глаза жертвы.
– Меня вырвет, – честно предупредил я Боба.
– Ничего, – безжалостно ответил он, – здесь не паркет.
Действительно, там, где мы устроились, пола не было вовсе.
Короче, лапку куя я все-таки съел. Похоже на курицу, но все равно, на мой взгляд, это еда не для человека. Хуже было бы, разве что если бы Боб привел меня в забегаловку – а такие в Лиме тоже есть, – где «гурманы» с наслаждением поедают кошек. Хорошо еще, что собак не едят.
В Перу по этому поводу однажды разразился даже немалый скандал, когда один из телеканалов показал документальный ужастик, где шаг за шагом продемонстрирован весь процесс приготовления блюда из кошек, начиная с того момента, как ресторанные «кошкодавы» отлавливают бродячих животных на городских свалках. Ну а затем во всех деталях рассказали, как готовится «изысканное блюдо». Откуда у перуанцев страсть к «кошкоедению», не знаю. Сами они утверждают, что это результат того, что в стране много иммигрантов из азиатских стран. Не исключено.
Скандал был грандиозным. И если телеканал рассчитывал таким образом себя прорекламировать, то это у него получилось. Все граждане, обожающие кошек, и в первую очередь бабушки-кошатницы, вышли на улицу и чуть не разгромили телеканал, решившийся показать подобную мерзость. И хотя руководство канала от расправы спасла лишь полиция, пресса признавала, что у этого специфического телесериала оказался запредельно высокий рейтинг. Так что я уже давно понял: большинство телезрителей всегда предпочтет мировой киноклассике или выдающемуся оперному тенору что-нибудь скандальное и грязное. И дело тут, разумеется, не в перуанцах, а вообще в человеке.
В общем, я под пристальным взглядом Боба, собрав всю волю в кулак, откусил от лапки. Больше, несмотря на терзавший меня голод, съесть не смог. Остальное за обе щеки уплел индеец и частично Джерри, которому достались объедки с барского стола.
В эту ночь я лег спать на голодный желудок и с нечистой совестью. А вдруг в этом чутком животном, который каким-то чудом ощущает в человеке болезни его внутренних органов, есть душа, думал я, ворочаясь в спальном мешке. Срам-то какой!
Местечко для ночевки километрах в пятнадцати от мирового центра пыли мы нашли вполне приличное. Нас окружала зелень, в которой что-то умиротворенно щелкало и посвистывало. Над головой роскошным пологом нависало звездное небо, но сон все не приходил.
Боб и Джерри, с набитыми животами, давно уже блаженно храпели, а я все еще мучился, вспоминая несчастного куя.
Наутро, после чая с бутербродами у костра и после того, как моя совесть наконец замолчала, а головная боль прошла, настроение значительно улучшилось.
Джерри, насидевшись в машине, носился как угорелый с какой-то палкой, но далеко не убегал. Терьер тоже был уже опытным путешественником, поэтому прекрасно понимал, что мы расположились недалеко от трассы. А самосвалы английский джентльмен недолюбливал.
В прекрасном настроении был и Боб. Найдя буквально в двух шагах от нашей ночевки родник, он помыл «тойоту». Почему-то это занятие, которое я при любой возможности перекладывал на других, Боб, наоборот, обожал. Ему вообще нравилось возиться с машиной, что устраивало и индейца, и меня. С его точки зрения, я даже свечи в двигателе поменять толком не мог, против чего я и не возражал – пусть меняет сам.
